Джейкоб Броновски - Восхождение человечества
Пяти-шестилетние дети, конечно, вели себя совершенно иначе. Им также показывали любимые сласти, которые затем прятали, показав малышам место. Затем детей задерживали на полчаса-час. Особенно позабавила Хантера маленькая девочка, которую он пытался удержать и долго разговаривал с ней. Наконец, юная особа не вытерпела и заявила: «Я думаю, вы просто хотите, чтобы я забыла, где спрятаны конфеты».
Способность планировать действия, вознаграждение за которые будет еще не скоро, в психологии получила название «отложенное вознаграждение». Это главный дар, которым наделила природа человека, но которого нет у животных, не достигших достаточно высокого уровня развития, как это случилось с нашими родственниками — обезьянами. Для человека понятие отложенного удовольствия означает, что мы можем откладывать принятие решений. В этом смысле я не согласен с психологами и социологами. Я считаю, что мы откладываем решение, чтобы накопить достаточно необходимых знаний. Может, мое мнение покажется вам удивительным, но именно так мы поступаем в детстве, отрочестве и юности.
Я хочу сделать акцент именно на слове «решение» в его буквальном смысле. Какая самая известная трагедия из всех написанных на английском языке? «Гамлет». О чем эта пьеса?
Она о весьма сложной ситуации, в которой оказался молодой человек, почти мальчик. Он сталкивается с необходимостью принять первое большое решение — страшное решение: Гамлет должен отомстить убийце своего отца. Тщетно Призрак погибшего отца подталкивает принца к этому, повторяя: «Месть, месть, месть!» Дело в том, что Гамлет еще не дозрел для такого поступка. И вся пьеса — это бесконечное откладывание решения и борьба с собой.
Кульминацией пьесы становится середина третьего акта, когда Гамлет слышит откровенную молитву своего дяди-короля, который признается в совершенном преступлении. Что делает Гамлет? Он заявляет: «Теперь свершить бы все — он на молитве!», но не делает этого, потому что для убийства он слишком юн. В конце пьесы Гамлет умирает. Однако трагедия заключается не в том, что герой убит, а в том, что он гибнет именно тогда, когда готов стать великим королем.
Мозг человека, прежде чем стать инструментом для действий, должен был стать инструментом для подготовки к ним. В этом задействовано много всего, например лобные доли должны быть не повреждены. Но, что важнее, подготовка происходит в длинном детстве человека.
С научной точки зрения мы появляемся на свет еще эмбрионами. Возможно, именно поэтому наша цивилизация, наша научная цивилизация, со времен Ренессанса боготворит образ ребенка: Иисус-младенец на картинах Рафаэля и описания его облика в текстах Блеза Паскаля, восхищение рано проявившимся талантом Амадея Вольфганга Моцарта и Карла Фридриха Гаусса, дети как главные герои произведений Жан-Жака Руссо и Чарльза Диккенса. Я не замечал разницы нашей цивилизации с другими, пока не отправился за четыре тысячи миль от Калифорнии на остров Пасхи. Там историческая разница меня поразила.
Время от времени мыслители изобретают новую утопию: Платон, Томас Мор, Герберт Уэллс. Идея всегда заключается в том, что героический образ должен остаться, как сказал Гитлер, на тысячу лет. Однако герои, как правило, похожи на статуи с острова Пасхи с их грубыми, мертвыми чертами — да, они выглядят, как Муссолини! Но ведь это не есть суть человеческой личности, даже с позиции биологии. Человек — изменчивая, чувствительная, тонкая натура, приспособленная к различным условиям обитания. Он не статичен. Реальный образ человека — это ребенок как чудо, Богоматерь с Младенцем, Святое Семейство.
Подростком я любил по субботам после обеда прогуляться из лондонского Ист-Энда до Британского музея, чтобы в очередной раз вглядеться в статую с острова Пасхи, которая стояла перед зданием. Я в восторге от этих древних ликов. Однако, в конце концов, все они вместе взятые не стоят милой ямочки на щеке любого младенца.
Если я немного увлекся, на то есть причина. Подумайте, как взросление меняет мозг ребенка. Мой мозг весит примерно полтора килограмма, мое тело — в пятьдесят раз больше. Когда я родился, мое тельце было придатком к голове, потому что весило всего в пять-шесть раз больше мозга. Однако на протяжении почти всей истории человечество игнорировало этот свой огромный потенциал. На самом деле самое долгое детство было у нашей цивилизации, которое ушло на то, чтобы это понять.
На протяжении почти всей истории человечества от детей требовалось просто соответствовать образу взрослого. Это заметно по персидским бахтиарам, которые, как и десять тысяч лет назад, ранней весной отправляются в большой переход с пастбища на пастбище. У таких народов в глазах детей всегда прочитывается образ взрослого: девочки всегда почти готовые маленькие мамы, а мальчики — скотоводы. Дети ведут себя точно так, как их родители.
Конечно, история человечества не заключена в промежутке между кочевыми культурами и эпохой Возрождения. Человек ни на миг не прекращает своего восхождения. Однако подъемы — связанные с молодостью, талантом, расцветом искусства — чередуются с периодами, когда путь становится очень трудным.
Конечно, были великие цивилизации. Кто я такой, чтобы принижать значение культурных феноменов Египта, Индии или даже Средневековой Европы? Однако все они провалили один тест: они ограничивали свободу воображения у молодых людей. Эти цивилизации были статичны, потому что сын делал то же самое, что отец, отец продолжал дело деда и т. д. И это были цивилизации меньшинства, потому что только узкая прослойка талантливых личностей использовалась: училась читать, училась писать, изучала другой язык и ужасно медленно карабкалась по карьерной лестнице.
В Средние века сделать карьеру можно было только через церковь. Не существовало никакого иного пути для умного бедного мальчика, чтобы подняться наверх. А в конце его ждал образ Бога, который говорил: «Теперь ты добрался до последней заповеди: „Не спрашивай“».
Например, когда в 1480 году Эразм осиротел, ему оставалось только одно: подготовиться к карьере священнослужителя. Службы тогда были так же прекрасны, как и сейчас. Но жить в монастыре — значит отгородиться от знаний железной дверью. Эразм сумел преодолеть эту преграду, потому что начал вопреки запретам читать труды древнегреческих классиков и открыл для себя целый мир: «Язычник говорит это, обращаясь к язычникам, — в сердцах написал он однажды. — Но труд его открывает всеобщие идеи справедливости, святости и истины. Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не воскликнуть: „Святой Сократ, молись за меня!“»
Всю жизнь Эразм дружил с двумя людьми: Томасом Мором из Англии и Иоганном Фробениусом из Швейцарии. Мор подарил Эразму то, что я получил, приехав в Англию, — наслаждение от общения с просвещенными умами. От Фробениуса он узнал о силе печатного слова. Семья Фробениусов в начале XVI века занималась изданием мировой классики, уделяя особое внимание медицинским трактатам. Напечатанные Фробениусами произведения Гиппократа, на мой взгляд, — одни из самых красивых книг в мире. В этом фолианте счастливая страсть печатника так же глубока, как знания автора.
Что значат эти три человека и их книги — трактаты Гиппократа, «Утопия» Томаса Мора, «Похвала глупости» Эразма Роттердамского? Для меня они — проявление демократии интеллекта, вот почему я воспринимаю Эразма, Томаса Мора и Фробениуса как гигантские фигуры своего времени. Демократия интеллекта происходит от печатных книг, а поставленные в них в 1500-х годах проблемы до сих пор бурно обсуждают студенты. Почему Томаса Мора казнили? Он умер из-за того, что король считал его мысли влиятельными. Стражем единства науки — вот кем хотел быть Мор, кем хотел быть Эразму с, кем хочет быть каждый острый ум.
Тем не менее существует вековой конфликт между интеллектуальным лидерством и гражданской властью. Какой древней, какой горькой показалась мне историческая родина, когда я шел из Иерихона той же дорогой, что и Иисус, и увидел Иерусалим на горизонте, как он видел его, отправляясь на верную смерть.
Существует вековой конфликт между интеллектуальным лидерством и гражданской властью. Какой древней, какой горькой показалась мне историческая родина, когда я шел из Иерихона той же дорогой, что и Иисус, и увидел Иерусалим на горизонте, как он видел его, отправляясь на верную смерть.
Панорамный вид на Иерусалим, Израиль.
Смерь, потому что Христос был интеллектуальным и моральным лидером, но столкнулся с государственной машиной, для которой религия была лишь средством подчинения. Иисус оказался перед выбором, с которым снова и снова сталкивается каждый лидер. Так было с Сократом в Афинах, Джонатаном Свифтом в Ирландии, Махатмой Ганди в Индии и Альбертом Эйнштейном, который отказался стать президентом Израиля.
