Светлана Барсукова - Неформальная экономика. Курс лекций
Другая организация, занимающаяся межстрановыми сравнительными исследованиями, – «Freedom House» в отчете за 2006 г. прямо указывает, что коррупция в РФ возросла.
В России ключевым игроком в изучении коррупции является Региональный фонд «Информатика для демократии» (ИНДЕМ), руководимый Г. Сатаровым. Первое широкомасштабное исследование было проведено этим фондом в период 1999 – 2001 гг. Выяснилось, что на взятки в России ежегодно тратят около 37 млрд долл. (примерно 34 млрд – взятки в сфере бизнеса, 3 млрд – бытовая коррупция), что почти равно половине доходов госбюджета страны в 2001 г. [99] .
В 2005 г. сотрудники ИНДЕМ повторили исследование. Выводы были еще более шокирующими: за 4 года размер средней взятки вырос более чем в 13 раз, сумма взяток в сфере деловой коррупции выросла в 9 раз (с поправкой на инфляцию – примерно в 7 раз), достигнув 316 млрд долл. Причем взятки регулярно платят примерно 80% всех фирм [100] . Бытовая же коррупция изменилась совсем незначительно, увеличившись с 2,8 до 3 млрд долл. И это на фоне явных и регулярных попыток верховной власти ограничить коррупцию.
Оценки фонда «Индем» способны потрясти воображение обывателя. Если в 2001 г. коррупционный рынок был на треть меньше годового дохода федерального бюджета, то в 2005 г. рынок деловой коррупции превзошел доходы федерального бюджета в 2,66 раза. Значит, если мерить коррупционный рынок размером доходов федерального бюджета, то объем коррупционного рынка вырос в 4 раза [101] .
Если этот расчет верен (Г. Сатаров подчеркивал, что они старались осторожности ради занижать цифры), то административные барьеры в России 2000-х не только не снизились, но, напротив, резко возросли. Но даже если предположить, что в этих расчетах есть системный недостаток, ведущий к завышению оценок (на что неоднократно указывали оппоненты), то важна установленная динамика. Другие источники, расходясь в абсолютных показателях, подтверждают главный вывод: уровень «деловой» коррупции в 2000-е годы не снизился, а скорее вырос. Так, криминологическая статистика фиксирует в 2001 – 2005 гг. рост преступлений, связанных с получением и дачей взяток, примерно на 20 – 30% [Максимов, Наумов, 2006, с. 72, 73]. При этом отечественные криминологи отмечают, что латентность коррупционных преступлений в современной России необыкновенно высока, в результате чего регистрируется ничтожная доля коррупционных преступлений.
Рост коррупции подтверждает опрос экспертов, проведенный Институтом общественного проектирования в 2007 г.: коррупция выросла именно в отношениях власти и бизнеса, оставаясь практически неизменной в секторе предоставлениея услуг населению. По мнению экспертов, коррупция сосредоточена на низовом и среднем уровнях власти. В высших эшелонах власти коррупция либо невелика, либо о ней очень мало известно [Природа…, 2008, с. 24].
Да и сама власть не опровергает тревожность ситуации. Вспомним последнюю пресс-конференцию В. Путина перед уходом с поста президента. На вопрос о том, что не удалось сделать, какая проблема так и не поддалась решению, Путин, ни секунды не раздумывая, ответил: «Коррупция».
Наряду с количественным ростом отмечается изменение качественных характеристик российской коррупции. Она становится все более централизованной и институционализированной. Вымогательства 1990-х годов были интенсивными, но децентрализованными. Система вертикальных каналов концентрации коррупционных средств еще только складывалась, что позволяло массе мелких начальников обогащаться лично, не укрепляя при этом систему чиновничьей власти в целом. В 2000-е годы ситуация изменилась.
Рядовой налоговый инспектор, конечно, «кормится» от контролируемых им объектов, но далеко не все «откупные» теневого бизнеса достаются ему лично. Значительная доля уходит вверх. На более высоких этажах решаются более серьезные проблемы бизнеса, соответственно, цена вопроса растет. И опять происходит дележ с верхом. Все уровни властной иерархии вносят свой вклад в этот поток. Так формируется коррупционная пирамида [Барсукова, 2006]. При этом вряд ли кто из «пайщиков» понимает конечный размер, маршрут и, главное, назначение отправляемых наверх средств. Но каждый понимает, что его место в системе зависит от неукоснительного соблюдения заведенного порядка. Не так страшно сорвать план по сбору средств, поступающих в государственный или муниципальный бюджет (всегда можно сослаться на объективные трудности), но не выполнить обязательства по насыщению вертикальных каналов «откупными» теневого бизнеса – несовместимо с пребыванием в системе. В условиях централизованной коррупции борьба с нею ведется либо чисто формально (поскольку состав участников коррупционной пирамиды крайне широк и включает верхние этажи власти), либо вырождается в противоборство разных сетей («молодые коррупционеры» против «старых коррупционеров», таможенники против прокуратуры).
Централизованная коррупция, как правило, превращается в неформальный институт защиты прав собственности . Институциональная коррупция удобнее в применении с точки зрения бизнеса, чем неупорядоченная, но массовая практика децентрализованных поборов. В этом случае сокращаются время и издержки на поиск информации о коррупционных способах решения проблем, а также возникает подобие равных возможностей в силу унификации коррупционных ставок. Видимо, поэтому бизнес, платя все больше, демонстрирует все меньшую склонность к протесту: стабильность системы примиряет с ее неэффективностью .
Коррупция часто сравнима с коррозией, она разъедает систему власти. Но по мере институционализации, превращения в неформальный институт реализации прав собственности, она сама становится частью общей институциональной системы. В этом случае коррупция не коррозирует систему власти, а становится частью ее функционирования. В пределе эта логика означает, что коррозирует систему власти деятельность борцов с коррупцией.
И есть основания думать, что коррупция в ближайшие годы не пойдет на убыль. Основания сводятся к следующему: от сценария олигархического капитализма (проект 1990-х годов) власть развернула строительство рынка в сторону его государственно-корпоративного варианта (проект 2000-х годов). За бортом реальности остался капитализм конкурентный, курс на который неизменно провозглашался все эти годы [102] .
Во всех этих форматах государство выполняет традиционные обязательства (поддержание правопорядка, защита границ, налоговая монополия), но отношения с бизнесом строит на принципиально разных основаниях. При конкурентном капитализме государство концентрирует усилия на создании и совершенствовании условий хозяйствования, обеспечивающих конкуренцию рыночных агентов. Создание институтов, стимулирующих конкуренцию, через формирование универсальных правил и ответственности агентов рынка составляет суть экономической политики государства. При этом минимизируется непосредственная включенность чиновников в принятие предпринимательских решений и перераспределение ресурсов, если только это не социальные трансферты. Словом, это тот капитализм, который россияне знают по речам неолибералов.
Олигархический капитализм означает доминирование крупных компаний, в том числе монополистов, которым государство дает карт-бланш на развитие в обмен на политическую поддержку. Согласования в рамках «промышленной политики» обеспечивают видимость руководящей роли правительства, тогда как реально происходит «приватизация государства» крупными экономическими игроками. Знаменитые залоговые аукционы, не случайно совпавшие с выборами 1996 г., были, по сути, раздачей олигархических мандатов тем, кто готов был вложиться в поддержание власти Б.Н. Ельцина, что вылилось в ситуацию «захвата бизнесом государства». Противоречивость законодательства в 1990-е годы, что стало их своеобразной визитной карточкой, – частное следствие отсутствия проекта развития и единого субъекта законотворчества, поскольку олигархов было много, и каждый был велик настолько, что готов был протежировать свою модель экономического будущего и законодательного настоящего.
В отличие от олигархической формы специфика государственно-корпоративного капитализма состоит в разнообразии форм участия государства в решениях, принимаемых рыночными агентами. Делается ставка на рост экономики на базе ограниченного круга отраслей («стратегические отрасли»), где патронаж государства («возвращение командных высот») достигается за счет ограничения свободы предпринимательских решений. Крупные корпорации становятся зависимыми от решений власти, ее проекта развития экономики. Кстати, проект власти может быть и не плох. Скорее, плоха та власть, у которой такого проекта нет. Но в данном случае важен не план, а механизм его реализации – не конструирование институтов конкуренции, а создание правил (формальных и неформальных) подчинения бизнеса государству, что воплотилось в образе «захвата бизнеса властью» и сопровождалось «абсолютным политическим разоружением» бинеса [Паппэ, 2009, с. 7]. Эта траектория, отчетливо прослеживающаяся в России в 2000-е годы, определяется рядом исследователей как реинкарнация института власти – собственности. Наиболее фундировано эту точку зрения представляет Р.М. Нуреев.
