Коллектив авторов - Теории всего на свете
По мнению Латане и Дарли, мыслительные схемы, отличающие нас от животных более низкого уровня развития, способны подрывать наше стремление помочь ближнему в подобных ситуациях – когда мы находимся рядом с другими людьми, которые, по нашему мнению, способны действовать с той же эффективностью, что и мы сами.
Волшебник по имени Я
Джеральд Смолберг
Практикующий невролог, драматург
Сознание – по-прежнему неразрешимая загадка для ученых и философов. Это неудивительно. Каким бы ни оказался окончательный ответ, подозреваю, он окажется лишь иллюзией, которую выработало само же сознание, чтобы скрыть от нас работу механизмов своих модульных вычислений, идущих параллельно известным нам процессам.
Нейрофизиологи, слегка приоткрывая завесу, окутывающую этого «Волшебника по имени Я», обнаруживают, что незаменимый персональный компьютер, именуемый сознанием, во многом полагается на некий трюк, позволяющий обманывать наше восприятие. Скажем, наше субъективное чувство времени с реальностью не соотносится. Всплески электрических импульсов в коре мозга при обычной повседневной деятельности, как показали исследования, почти на треть секунды опережают осознание реального движения или отклика на сенсорную стимуляцию. Эти всплески импульсов показывают, что мозг инициирует реакцию или реагирует на происходящее гораздо быстрее, чем наше мгновенное восприятие. В физиологических масштабах это гигантское расхождение, несоответствие, которое наш мозг исправляет, «подделывая» момент времени, в который происходит действие или событие, тем самым позволяя нашему сознательному переживанию соответствовать тому, что мы воспринимаем.
Данные, наносящие еще больший ущерб нашей уверенности в надежности нашего восприятия, ученые получают благодаря исследованиям быстрых движений глаз (так называемых саккад), которые провоцируются новыми зрительными стимулами. В течение кратких мгновений этих «дерганий» глазами визуальный сигнал, идущий к мозгу, активно подавляется: в эти мгновения мы в буквальном смысле слепы. Без такой непроизвольной оптической цензуры мы бы постоянно испытывали состояния, когда зрительное восприятие весьма размыто: это неприятно, да и небезопасно. С точки зрения высшей математики выживания, этот эффект представлял бы собой огромный недостаток, поскольку он всегда бы возникал при появлении новых зрительных раздражителей, которые по самой своей природе требуют не худшей, а лучшей зрительной деятельности.
Волшебник-Я справляется с этой недопустимой ситуацией, исключая такие интервалы из нашего потока осознания реальности и заменяя их образами, экстраполированными на основе только что произошедшего и того, что ожидается в ближайшие мгновения. Сознание, подобно уходящему в отставку президенту, обязано выступить с отчетом за истекший период, в данном случае – за период как бы вычеркнутый. Эволюция предоставила нашему виду куда больше времени на то, чтобы устранить неполадки в этой необходимой иллюзии, чем те немногие минуты, которые имеются у президента под прицелом гособвинителя по особо важным преступлениям. Наше сознание не пытается скрыть существование компрометирующей кассеты. Оно выступает с более хитрым фокусом, прячущим сам факт уничтожения сведений о каком-то интервале времени. Оно проделывает это, фальсифицируя показания нашего внутреннего хронометра, датируя нужные моменты более ранним временем, так что нам кажется, будто разрыва никакого нет.
Иллюзия визуальной непрерывности, получаемая благодаря таким умозаключениям и такой экстраполяции, выявляет изначальную уязвимость мозгового софта, которой может воспользоваться любой знающий хакер. Фокусники и шулера всех мастей нажили немалые состояния, эксплуатируя эту «дырку» в восприятии. Лучше всего выразил сей феномен комик Ричард Прайор в сценке, где жена застает его героя с другой женщиной. Прайор в роли мужа-изменщика спрашивает: «Кому ты скорее поверишь – мне или своим лживым глазам?»
Глубокое время
Алун Андерсон
Старший консультант, бывший главный редактор и издательский директор New Scientist; автор книги After the Ice: Life, Death, and Geopolitics in the New Arctics («После льда. Жизнь, смерть и геополитика в Новой Арктике»)
Есть одна простая и могущественная идея, которая поражает меня глубиной и красотой и сама по себе, и как праматерь целого ряда других элегантных теорий и объяснений. Это идея «глубокого времени», согласно которой Земля чрезвычайно стара, а жизнь нашего вида на ней чрезвычайно коротка. Когда эта идея возникла впервые, она противоречила всему, во что в ту пору верили. Но в конечном итоге она изменила взгляд людей на самих себя так же сильно, как это сделало более раннее открытие, показавшее, что Земля вращается вокруг Солнца.
Мы знаем, когда родилась идея глубокого времени – или, по крайней мере, когда она впервые была доказана. Некий Джон Плэйфэйр, профессор Эдинбургского университета, в 1788 году записал свою реакцию на нее: «Кружится голова, когда заглядываешь так далеко в бездну времени»[70]. Перед этим он совершил поездку на шотландское побережье с другом, геологом Джеймсом Геттоном, который позже изложил свои идеи в книге «Теория Земли». Геттон показал ему ряд своеобразных структур и узоров горных пород. Эти структуры и узоры проще всего было бы объяснить, предположив, что нынешние участки суши некогда лежали на дне моря, а позже поднялись, искривились, пережили эрозию и снова оказались покрыты осадочными материалами нового морского дна. Земле не 6 тысяч лет, как показывали библейские расчеты, признанные тогда (в западном мире) повсеместно; геологические напластования возникли не в ходе всемирного потопа (согласно преобладавшему тогда научному мнению, основанному на лучших химических методах эпохи).
Потребовался гигантский сдвиг в сознании, чтобы посмотреть на мир так, как это сделал Геттон. Оценить бескрайность космического пространства нетрудно. Когда мы поднимаем взгляд к звездам, необозримость Вселенной очевидна и внушает нам восторженный трепет. А вот необозримость времени недоступна непосредственному восприятию. Природа, если наблюдать ее в масштабах человеческой жизни, просто циклически проходит через смену времен года, и этот цикл лишь иногда прерывается катастрофическими землетрясениями, извержениями вулканов и наводнениями. Вот почему креационистская и катастрофистская теории происхождения Земли казались более убедительными, нежели теории, предполагавшие медленное и постепенное развитие. Но Геттон поверил тому, что он увидел в камнях, и заклинал всех «раскрыть книгу Природы, вчитаться в ее летопись».
Его размышления о времени создали благоприятную почву для других грандиозных теорий. За огромные периоды даже неощутимо-медленные процессы могли успеть сформировать мир и природу. После Геттона пришла новая геология, а затем – эволюционная теория, которая объяснила, как постепенно возникают новые виды; наконец явилась и теория постепенного движения самих континентов. И всё это основывалось на концепции глубокого времени.
Взгляды Геттона бросали дерзкий вызов и религиозным ортодоксам. Как он написал в финале своей книги, «мы не находим ни следа начала и никаких предвестий конца». Тем самым он нанес удар идее творения и Страшного Суда.
Его гипотеза по-прежнему поражает красотой. Сегодня, если мы заглянем в бездну времени, у нас не закружится голова, однако не исключено, что мы ощутим собственную незначительность перед лицом земной истории, насчитывающей 4,6 миллиарда лет, и лишний раз убедимся в важности краткого мига, подаренного нам для нашей собственной жизни.
Как подвести научную базу под психотерапию: пять простых уроков
Эрик Р. Кэндел
Психотерапевт, профессор Колумбийского университета; автор книги The Age of Insight: The Quest of Understand the Unconscious in Art, Mind and Brain, from Vienna 1900 to the Present («Эпоха открытий. В поисках понимания бессознательного в искусстве, уме и мозге, от Вены 1900 года до наших дней»)
Каким образом психоанализ, некогда служивший основным средством для борьбы с непсихотическими душевными расстройствами, мог так низко пасть в мнении и врачебного сообщества, и общественности в целом? Как вернуть ему утраченную репутацию? Позвольте мне попытаться ответить на эти вопросы, поместив проблему в исторический контекст.
На старших курсах Гарварда я увлекся психиатрией, в особенности психоанализом. В годы моего обучения (1960–1965) психотерапия служила главным методом лечения психических заболеваний. Этот метод, по сути, вырос из психоанализа. Его главная идея такова: симптомы душевной болезни необходимо рассматривать сквозь призму детства пациента, где и коренятся причины недуга. Лечение нередко растягивалось на годы, и ни его результаты, ни механизмы никогда не подвергались систематическому изучению, поскольку считалось, что это слишком сложная и трудоемкая задача. Психотерапия и психоанализ в случае успешного применения позволяли пациентам работать чуть-чуть лучше и чуть-чуть любить, а эти сферы – работы и любви – считались тогда не очень-то подвластными количественному измерению.
