Наум Халемский - Форварды покидают поле
— Отдохни, малыш. Отправим Матроса, тогда я тебя, мой хороший, доцелую.
— Нет, мне лучше уйти, — говорю я, падевая спецовку.
— Напрасно, напрасно, Вольдемар! — Иногда Княжна любит витиеватую речь и пышные имена. — С Матросом лучше жить в мире. Он давно собирается сбить спесь с тебя и твоих дружков.
Неужели она заманила меня сюда по заданию Седого Матроса?
В общем, никуда я не ушел. Появился Матрос, шумный и возбужденный, нагруженный бутылками и пакетами. Загремела моя зарплата в лавке у Куца…
После первой стопки Матрос снял со стены гитару и протянул Княжне. Голоса у нее нет, и поет она с надрывом, на цыганский манер, закатывая глаза и поводя плечами:
Всюду деньги, деньги, деньги,
Всюду деньги без конца…
Звуками гитары Княжна старается заглушить свой голос.
Окно открыто, весенний ветерок приносит тревожные ароматы пробуждающейся природы, но они мгновенно растворяются в комнате, где пахнет водкой и дешевыми духами.
От второй стопки я наотрез отказался. Матрос как-то сразу захмелел, а в таких случаях он становился словоохотливым и даже болтливым.
— Хочу выпить за Вовку, — протягивая руку к бутылке, говорит он. — На кой тебе носить хомут за семнадцать целкашей? В один день можно с улыбочкой взять мировой куш.
— Мне чужого не надо. — Я решительно отставил в сторону стопку.
На лице Матроса появилось оскорбленное выражение. Он распалялся, наливался кровью.
Я испытывал гнетущую тоску от сознания своей беззащитности. Чем кончится эта опасная игра?
— Выходит, я живу на чужой кошт! А ты что — за руку меня поймал? Выходит, я последний урка, жалкий марвихер. Я вольный человек! Ярма носить не хочу, делаю все, чего душа желает. В урках не хожу, с лягавыми не якшаюсь, нищих презираю. Вольной птицей летаю, а где сяду — там и гнездышко вью.
Стремясь утихомирить его, Княжна предложила выпить:
— Чего ты на хлопца навалился? Здесь тебе не профсоюзное собрание, биографию можно не рассказывать, да мы и так знаем, что ты не профессор.
Ей до того понравилась собственная острота, что она затряслась от хохота и даже выронила гитару.
Пришлось выпить. Княжна снова наполнила мою тарелку. Матрос тотчас же долил стопку:
— Еще по одной, но последнюю.
— Последняя у попа жинка, — продолжала хохотать Княжна.
А вокруг меня все уже кружилось и плясало: два зеркала глядят со стены, две Княжны томно перебирают струны, два Матроса неумолчно болтают. Я пьян, но отчетливо слышу:
— Нос от своих не вороти. Растопчем! Понял, нет? С волками жить — по-волчьи выть. Понял, нет? Раз доверяю тебе и зову на «клевое дело» — пей, гуляй и не звони. Не звони, а то звонок отрежем.
Княжна его не слушает, она перебирает струны гитары и подпевает:
Ах, какая радость,
Ты, красавица…
— Хочешь быть чистеньким, без пятнышка? — сердится Матрос. — Нет, браток! Кто со мной повелся, будет замаранный, как и я. Все вокруг меня замаранные. Понял, нет? Хочешь иметь куш? Идем с нами на «хавиру». Ювелир с зятем уехали в Коростышев, дома только дочь, да и та на сносях. Явимся в масках, для острастки при «пушках». Понял, нет?
У меня перехватило дыхание. Впервые Седой Матрос с такой откровенностью выкладывал свои намерения. Нисколько не таясь, он излагал план грабежа.
— Камешки припрятаны в печке, а в буфете одного столового серебра на полтыщи. Стоишь на стреме и все такое. Помню, как ты меня выручил. — Седой Матрос вдруг полез ко мне целоваться. От него несет луком, табаком и водкой.
— Отстань от пацана, — услышал я злой и решительный голос Княжны. — Дай ему поспать.
Он выплюнул замысловатое ругательство и встал:
— Проснется — не забудь сказать: пусть в субботу ровно в девять вечера ждет меня у церкви.
Седой говорил еще что-то, но я уже ничего не понимал и вскоре уснул, но, кажется, ненадолго. Разбудил голос Княжны. Голова была тяжелой и тошнило.
— Вставай, ты мой недоцелованный, вставай, кроха ненаглядная!
Почему я здесь? Ведь тысячу раз давал себе слово обходить это проклятое гнездо.
Руки Княжны легли мне на плечи, но я освободился от них и, надев спецовку, вышел.
— В субботу в девять Седой ждет у церкви! — бросила она вслед.
Двор окутала густая темень. Опустошенный, стоял я в парадном, не зная, куда идти. Домой? Но как показаться на глаза матери? В кармане сиротливо позванивают два медяка. Теперь жди, пока он вернет деньги. Для этого ему надо ограбить квартиру ювелира, забрать столовое серебро и дорогие камешки в печке. Мне вдруг отчетливо припомнился весь его рассказ. Беременная дочь ювелира увидит перед собой людей в масках, с «пушками» в руках… Степан далеко — приводит кулаков села Ивановки к общему знаменателю. Эх, Степа, Степа, как нужен ты мне сегодня… И понесло же тебя на аванпосты коллективизации!
Пойти к Саньке, что ли?
Дружок сидит на скамье у ворот рядом с Борисом Ильичем. Оказывается, сегодня они напряженно тренировались и чертовски устали.
— Что случилось? — сразу же спрашивает Санька.
Молчу, неохота рассказывать при Борисе Ильиче.
— Вовка, у тебя беда? — продолжает допытываться Саня. — Ты что, не доверяешь Борису Ильичу?
— Борису Ильичу совсем не интересно слушать всякую чепуху. В шесть утра я буду идти на завод, выйди к воротам. Есть дело.
Саньку разбирает любопытство. Он извинился перед Борисом Ильичем и отошел со мной в сторону. Слушает внимательно, и даже в темноте можно прочесть беспокойство на его лице.
— Ты, как муха, садишься на всякую гадость, — брезгливо говорит он.
— Да разве я хотел…
— Седой видит в тебе достойного помощника и думает: «Неустойчивый этот Вовка, его можно приручить…»
— Что же делать?
— Давай попросим денег у Бориса Ильича. Заработаем и отдадим. Матери ты что скажешь?
— Скажу — еще не платили.
— До чего бессовестный! Матери лгать! Да не обижайся, болван. Постой, я попрошу денег у Бориса Ильича.
В густой темноте то вспыхивал, то затухал огонек папиросы Гуттаперчевого Человека. Долго не идет Санька… Наконец он зовет меня.
— Сходим ко мне домой, и я дам тебе восемь рублей, — говорит Борис Ильич, — но при одном условии: я должен знать, для чего они понадобились.
Борис Ильич кладет руку мне на плечо. Иду рядом с ним и все не решаюсь заговорить.
— Вова! Раз человек таится от друзей, значит, дела у него сомнительные. Не обижайся — мы, конармейцы, народ прямой. На хорошее — с дорогой душой дам, даже без возврата, хоть каждый рубль горбом зарабатываю.
— Я и не возьму без возврата.
— Почему? Ведь иногда не то что денег, а жизни ради человека не пожалеешь.
Борис Ильич занимает комнатушку в жилом флигеле цирка. Пока Санька разжигает примус и кипятит чай, я по порядку, пропуская лишь ненужные детали, излагаю свою историю.
Борис Ильич долго молчит, жадно затягиваясь дымом папиросы. Саня налил нам чаю и сам уселся за стол.
— От того, как ты поступишь в этот раз, возможно, зависит все твое будущее. — Он протянул мне портсигар. — Прожить жизнь без ошибок, колебаний и сомнений не каждому удается. Но генеральное направление каждый человек обязан определить для себя. С кем он? С честными людьми или с подонками?
«Вечность или миг — вот что должен решить человек», — вспомнил я слова Студенова. Что-то общее было в мыслях Студенова и Бориса Ильича, Лидии Яковлевны и моего старика, хоть они друг друга не знали и все были такие разные.
— Разве интересно жить среди людей, готовых перегрызть друг другу горло и думающих только о себе? — спрашивает Борис Ильич. Он не ждет моего ответа и продолжает говорить — Иной слабый человек, попав в болото, не находит в себе сил выбраться из него.
Он подсел ближе, подыскивая весомые слова.
Я слышу, как Саня прихлебывает горячий чай.
— Надо победить в себе трусость, нерешительность, нечестность, вырваться из-под дурного влияния…
Борис Ильич на миг закрыл глаза.
— Был у меня командир в гражданскую войну, мудрый дядька. Однажды он сказал мне: «Коли тебе плохо, и ты одинок на всем белом свете, и надобно принять правильное решение, — попробуй не спеша заглянуть в самую сущность своих поступков. Если они не приносят людям радости, а тебе бодрости — не совершай их».
Он курит так, словно впервые взял папиросу, без той небрежности, которая отличает опытного курильщика. Пытается пускать кольца, но не получается. В конце концов сердито тушит папиросу в пепельнице и трет рукой подбородок. Гляжу на резко очерченный, глубокий сабельный шрам на его щеке, на его молодые глаза и чувствую себя жалким и мелким.
— Посмотрись в зеркало. Скис ты совсем. Толстой Лев Николаевич, не помню где, написал что-то в таком роде: человек должен быть всегда радостным. Если радость кончается — ищи, в чем ошибся.
