Наум Халемский - Форварды покидают поле
Прощаясь, она сказала:
— До завтра, Вовочка!
Знала бы она, как трудно ждать до завтра! Вызываю в памяти каждый ее жест, улыбку, лучистые глаза. Пусть скорей уйдет ночь, ночь нетерпеливого ожидания, бессонная ночь! Утро принесет встречу с Дианой в цирке. Отныне с цирком связано все будущее…
Ночью ударил мороз настолько сильный, что окна стали походить на гобелены — зима и впрямь отличный живописец. Все еще спали, когда я вышел из дому. У Санькиных окон пришлось свистеть несколько раз, пока наконец в них появился медный отблеск лампы. Саня не ругал меня за такое раннее вторжение — ему хотелось знать все подробности ужина в «Континентале».
В цирк мы пришли первыми. Встретил нас перепуганный пожарник:
— Раджа взбесился. Хлопцы, бегом к Фантини! Грец его знает, где он живет… Раджа мечется по клетке, ревет, прутья грызет, так и норовит морду в просвет просунуть.
Словно в подтверждение, раздался оглушительный рев. Задребезжали стекла, казалось — Раджа вот-вот выскочит на волю.
Саня схватил меня за руку.
— Бегом!
До гостиницы — две минуты ходу. Чуть не сбиваем с ног швейцара.
— Скорей, скорей, — подгоняет Саня, перескакивая через две-три ступеньки. Снизу доносятся возмущенные возгласы швейцара, но сейчас не до него. Саня первый подбегает к номеру Фантини, толкает дверь и застывает на пороге. Да, можно остолбенеть… «Дядя» и «племянница» лежат в одной постели и даже не замечают нашего появления. Вторая кровать аккуратно застлана — ею, видно, и не пользуются.
Надо отвернуться, ведь Диана лежит нагая, но я упрямо гляжу на нее. Наконец слышу вопль Фантини:
— Вон отсюда! Чего надо?
Подняться он не может. Вся его одежда разбросана по комнате, пижама лежит на полу рядом с кроватью.
Саня едва выдавливает из себя несколько слов о случившемся, и мы, низко опустив головы, выходим. Швейцар выталкивает нас на улицу. Под ногами хрустит упругий снег, и мороз обжигает лицо, кусает уши, приходится все время тереть нос.
Я не свернул в ворота цирка, а пошел дальше. Саня остановился — наверное, смотрел мне вслед, но не окликнул. Он, как и я, растерян. Прячу глаза — в них стоят слезы.
Вчера я спросил Диану:
— Почему дрессируют только львов, а львиц разве нельзя?
— Львицы более коварны, — ответила Диана Фантини.
Пожалуй, она права. И мама права. Быть слесарем куда лучше. Теперь, когда с высоким искусством покончено, можно смело идти на Миллионную, на биржу труда.
Во всем теле ощущается приятная усталость. Хочется петь. Хочется бегом рвануть домой, поделиться своей радостью со всеми домашними. В новой спецовке я чувствую себя замечательно. Скоро, очень скоро Вовка Радецкий станет членом союза металлистов. Здорово звучит? Ме-тал-лист!
На земле чернеют весенние проталины, но на деревьях уже появились пупырышки почек: Когда я шел утром на завод, пахло медвяной росой, а сейчас ветерок приносит аромат спелых яблок. Чепуха, до медвяной росы и спелых яблок еще далеко. Весной у меня особенно разыгрывается воображение, хочется говорить на поэтическом языке.
До чего тянет хоть одним глазом заглянуть в те далекие южные страны, откуда возвращаются птицы… Чего только не хочется весной! Взвиться в поднебесье и с высоты птичьего полета увидеть мир. Когда в кармане получка, человек может себе кое-что позволить, тем более, что все это не стоит ни гроша. Кто может запретить Вовке Радецкому фантазировать? Кто? Управдом, капитан Марченко? Славка Корж? Все можно отнять у человека, кроме права на мечту.
В кармане у меня лежат 8 рублей 50 копеек — первая настоящая заработная плата. Хрустящие ассигнации и холодные медяки наполняют меня гордостью. Может, купить папирос?
Студенов — не трепач. Пусть с опозданием, но слово свое он сдержал, и Вовка Радецкий стал учеником слесаря на заводе центрифуг. Нет, принесу матери все, до копейки. Звали меня хлопцы из бригады спрыснуть вступление в семью металлистов. Но я пообещал поставить магарыч в следующую получку, а первые деньги отдам в дом. Я и умываться не стал на заводе. Спешу домой, измазанный и черный, как трубочист. Чистеньким пойдешь — никто и внимания не обратит. А так прохожие шарахаются в сторону, но завидуют, ей-богу. Клянусь, любой готов сменить модный пиджачок на мою спецовку!
Мы кузнецы, и дух ваш молод.
Куем мы счастия ключи…—
мурлычу я и вхожу во двор. Весна и первая получка вскружили мне. голову. По привычке гляжу на бельэтаж.
Княжна уже встречает весну — распахнула окно и вытряхивает покрывало. Гляжу на ее плечи и руки. Завидя меня, Княжна ложится на подоконник. В глубоком вырезе ее платья отчетливо видны полушария грудей.
— Салям, Вова, — машет она мне рукой.
— Салям, Княжна! — снимаю кепку и подбрасываю ее вверх.
— Покурить хочешь, малыш? — блестя зубами, спрашивает она и смотрит на меня вызывающе.
— Нет, жрать охота, быка готов проглотить.
— С рогами?
— Даже с копытами.
— «Дели» есть. Табак высший сорт. «Месаксуди».
Что меня влечет в бельэтаж — папиросы или лебединая шея Княжны? Появись сейчас кто-нибудь из наших — мама, братишка, сестренка, или свистни вблизи Санька — я вырвался бы из омута.
Последние месяцы я относился к Княжне с холодным презрением. Не раз пыталась она снова поймать меня в свои сети, но я не клевал на соблазнительную приманку. А сейчас вот стою как околдованный…
Точно сквозь туман, доносится ее голос:
— Калачом и корейкой угощу, заходи. Смелей, малыш…
Княжна заливается громким смехом, будто во дворе никого нет, будто во всем доме мы с ней одни.
Почти ничего не сознавая, взбегаю по узкой лестнице. Княжна уже ждет у дверей. Прежде всего она заставляет меня умыться: ставит на табуретку медный таз, сама поливает из кувшина, затем старательно вытирает и расчесывает мои жесткие волосы большим белым гребнем.
— Ты почему меня избегаешь, малыш?
— Еще что выдумала…
— Может, я неаппетитная? — при этом она хлопает себя по бедрам, туго обтянутым короткой юбкой. — Еще не родился мужчина, которому не пришлись бы по вкусу мои ножки.
Молниеносным, рассчитанным движением Княжна спускает шелковые чулки, сбрасывает блузку и бросается на кровать.
— Поцелуй меня.
Лихорадочно целую ее теплую шею.
— Разве так целуют, малыш? — Княжна обнимает меня горячими руками и, раскрыв влажные, красиво очерченные губы, впивается долгим, жарким поцелуем.
Стук в дверь отрезвляет меня, я вскакиваю точно ужаленный, она же поднимается спокойно, не спеша надевает блузку и вразвалочку идет к двери. Угар прошел мгновенно, едва на пороге показался Седой Матрос. Насколько я успел заметить, мое присутствие его не удивило.
— Пролетариат погряз в мещанском болоте… — пропел он.
Я вспыхнул от боли и стыда. А он продолжал успокоительно:
— Все мы люди, все человеки.
Сегодня он кажется старше своих лет, лицо желтое и усталое, волосы еще не отросли после тюрьмы.
— Ладно, ладно, тоже мне воспитатель, — с деланным пренебрежением говорит Княжна. — У нас с Вовой секретный разговор.
— Ясно. В постели только и ведут секретные разговоры. — Он подмигнул черным глазом из-под густо нависшей брови. — Пусть простит вас святая дева Мария, а мне плевать на ваши секретные разговоры. Вот выпьем, тогда о чем угодно можете в кроватке шептаться.
— Вот те крест — в доме ни росинки.
— У Вовки есть деньги, — со странной уверенностью говорит Матрос. — В субботу за каждый рубль верну десятку, за каждый гривенник — рупь. Ты, Вовка, неплохо заработаешь на этом доле.
— Но пойми, — взмолился я, — ведь это первая получка, мать ждет сегодня денег.
— Подумаешь! Скажешь — не было ее сегодня, получки-то. А в субботу покладешь денежки мамаше на стол в голубом конверте. Ты ведь у меня в долгу. С тебя двадцатка.
Да, кроме денег, взятых взаймы, я ему проиграл червонец. Такой случай был. Он буквально принудил меня сыграть в «буру».
— Сколько монет? — решительно спрашивает он.
— Восемь пятьдесят, — с трудом произношу я.
— Княжна, гуляем, — весело закружил он ее, а затем обратился ко мне: — Послезавтра лично вручаю тебе 85 рублей, кроме того — 15 рубликов премии, и прежний долг аннулирую. Итого получишь сотнягу чистоганом. Занят будешь один час.
— Где ты возьмешь такие деньги? — удивляюсь я.
— Где я возьму — там тебе не выдадут. Миг работы — море наслаждения.
Седой Матрос уже роется в карманах моей спецовки, висящей на спинке стула. Шурша ассигнациями и весело насвистывая, он направляется к двери.
Княжна молча нарезает корейку и лук. Я пристально вглядываюсь в ее лицо. Почему-то она вдруг утратила всю свою прелесть. Меня она словно не замечает. А ведь еще минуту назад глядела на меня жадно, не скупилась на ласки и нежности. Заметив, наконец, как я помрачнел, она советует:
