Вольфганг Киссель - Беглые взгляды
Размышления о благе людей и о мессианстве революции в платоновских текстах многогранны и богаты ассоциациями. Здесь следует указать на след, ведущий от опосредованного знакомства с лагерем на Беломорканале к путешествию в Среднюю Азию. Идее насильственного перевоспитания масс противопоставляется практика участливого сострадания, полного такта и сомнения. Человек изначально не может соответствовать роли спасителя, потому что нельзя понять несчастье другого без эмоционального участия, а это требует самопожертвования или каких-то иных жертв. Как показано в рассказе, любое заготовленное заранее решение не годится для такой многосложной задачи. Социалистическая модель, предлагаемая в качестве решения, лишь навязывается действительности; но она имеет общее, универсальное измерение, связывающее ее с рядом мифов.
Творчество Платонова способно сплести в одно целое боль и поэзию мира так, что читатель чувствует себя втянутым в мифическое приключение, сочетающее вечные человеческие проблемы с современностью. Он одновременно выбит из колеи и охвачен сильным сопереживанием. Это нашло выражение, например, в величественной сцене с орлами, в которой христианские элементы сплавляются с греческими мифами и зороастризмом. Чагатаев, странствующий со своим изголодавшимся народом, идет на крайнюю меру и решает предложить орлам в качестве приманки свое тело, чтобы попытаться убить их и накормить их мясом народ «джан». Он ложится на землю и обращает свое лицо к небу. Эта в высшей степени волнующая сцена пробуждает в спасенном первый слабый толчок жизни. Кажется, к Чагатаеву вернулась его прежняя сила: он находит место, где прежде была деревня, и сам строит дом, кирпич к кирпичу. Однако народ «джан» так и не выказывает воли к выживанию. Тогда он дает людям еду, крышу над головой и время для сна и возвращения. Чагатаев думает не о том, чтобы пожертвовать людьми во имя далекого мифического счастья: он наконец понимает, что избежать ада можно только с помощью индивидуальной воли. В конце все выглядит так, будто его миссия провалилась, — ведь после того, как он снова пробудил волю к жизни в поверивших ему людях, они вдруг исчезли, ушли на все четыре стороны. На этой ступени развития люди явно предпочли уйти, чтобы найти опору в жизни, каждый в поисках собственного счастья.
Чагатаев вздохнул и улыбнулся: он ведь хотел из своего одного небольшого сердца, из тесного ума и воодушевления создать здесь впервые истинную жизнь на краю Сары Камыша, адова дна древнего мира. Но самим людям виднее, как им лучше быть. Достаточно, что он помог им остаться живыми, и пусть они счастья достигнут за горизонтом… (С. 514).
Ни вместе, ни под предводительством спасителя не могут эти люди найти своего счастья. Чагатаев возвращается в Москву, чтобы тоже заняться устройством своей судьбы: проект коллективной жизни отступает перед жизнью индивидуальной. Таков рассказ, вначале предназначенный Платоновым для печати. Никоим образом он не мог соответствовать духу времени. Его вторая редакция, которая несомненно претерпела изменения под давлением издателей, разворачивает сюжет в сторону восхвалений коллективной жизни. Непосредственно после изображения краха был добавлен длинный эпизод. Чагатаев через некоторое время вновь возвращается в построенную им деревню, которую покинул народ «джан»; там он снова встречает беглецов. После периода самостоятельной жизни народ, сильный и благополучный, его мужчины, женщины и стада, вернулся в свою деревню в твердом намерении коллективно строить свою жизнь. Казалось, новая концовка рассказа с оптимистическим утверждением коллективной жизни несомненно более способствовала его публикации. Однако изображение невиданного колхоза, где богатства льются из непонятных источников, где, как по волшебству, слепые прозревают, а старики вновь обретают молодость, окрашено тонкой иронией. Как часто бывает у Платонова, она придает такому разрешению конфликта характер бурлеска, который лишь маскирует незавершенность повести.
Другое воздействие, вызываемое чтением рассказа, касается взгляда на человеческие слабости. Как следует показывать читателю то, что невыносимо для всех? Как держать себя, открыв, подобно Чагатаеву, ужасающую нищету своего народа? Некоторые действительные и фиктивные путешествия могут открыть то, что видеть не хочется: невыносимый вид униженного перед всеми человека, оказавшегося на грани человеческого и не имеющего воли вернуться к жизни. Таков взгляд на лагерь, на изможденных живых мертвецов, на сошедших с ума, на обессилевших, на людей, которые должны жить в аду. Если наблюдатель при виде всего этого не верит, что может сотворить чудо, он теряет почву под ногами и веру в то, что сможет избежать подобной судьбы. Он едва ли надеется не быть вовлеченным в процесс обезличивания, обесчеловечивания. Так говорится в лагерной литературе Бруно Беттельхайма и Примо Леви при описании «Muselmänner», на которых лучше не смотреть вовсе, чтобы избежать ужасного, смертельного заражения. Наблюдатель отворачивается под воздействием страха, чтобы сохранить собственную жизнь, — или же, если хочет любой ценой подчинить другого, он должен утверждать право своего существа и своей веры. Как это делал злой «спаситель» народа «джан» Нур-Мухаммед. Как это на свой лад делали писатели из бригады Беломорканала и все остальные, которые действительно не отворачивались, но решали спастись лицемерными признаниями или дачей ложных показаний. Это могло послужить девизом коллективной книги о строительстве Беломорканала. Образом Чагадаева Платонов, со своей стороны, утверждает позицию свидетеля в литературе — свидетеля в том сильном и ужасном смысле, который придал этому слову XX век. Возможно, это оправдывает ожесточенную борьбу писателя против всех и со всеми за публикацию своих произведений. Он не мог смириться с молчанием литературы, написанной «в стол», считал, что свидетельствовать должно слово, возвращенное тому, у кого оно было отнято, ибо слово неделегируемо.
Чтобы продемонстрировать бесчеловечность, Платонов обращается к приему, который позволяет как читателю, так и его героям не отворачиваться от происходящего, но смотреть без принуждения. При этом в текстах Платонова видение — это не просто зрительная фиксация, подобная фотографии: оно отмечено эмоциональным участием и поэзией. Образы возникают и организуются с помощью взятых из видений метафорических деталей и смещений. Так, распад просматривается через изображение случайных предметов: булыжник, тряпка, чертополох, умирающее животное. Что касается людей, то их раны показываются не более отчетливо, чем их лица. Бесцветные или отсутствующие глаза, фактура портрета с расплывчатыми чертами и тончайшими подробностями напоминают Альберто Джакометти. Цвета не называются. Присутствие серого цвета опосредованно, но он остается рассеянным и более передается через услышанное, нежели увиденное. Или даже через то, что совсем не слышно: человеческий язык распадается, по большей части сводится к бормотанию и ропоту или же к бессмысленным словам. Кажется, лишь ветер говорит устами мертвеца, чей череп Чагатаев нашел в развалинах: «Он умер и теперь открыл рот, в котором говорили теперь что-то ветер и песок» (С. 484).
Говорящий ветер является вождем — «всеобщей ведущей силой»: он гонит чертополох, за ним следуют овцы, за которыми, в свою очередь, идут люди. Ветер одновременно занимает место вождя и всеобщего дискурса: пугающее видение заброшенности превращается в грандиозное и кричащее изображение абсурда. Оно берет силу из видения мира, определяющегося в основном тонкой игрой соотношения деталей и абстракции. Мир становится своего рода нескончаемым наброском, вновь создаваемым нагромождением обломков и звуков реальности. Абстракция, выразительная сила случайно выбранных деталей и движений образуют тот прием, благодаря которому Платонов делает ад читаемым. И это чтение воздействует тем сильнее, чем более опирается на силу воображения читателей; глубоко потрясая, оно тем не менее оказывает гуманистическое воздействие.
Путешествие на грани человеческого — не новость в области искусства. Пиранези и Данте уже делали попытку заглянуть за роковые ворота. Но здесь речь идет о трагическом наследии XX века, реально существующей модели для создания вместо рая потустороннего «ада на земле». В этом смысле Платонов переносит европейскую драму в современность, где стоит покинутая колыбель человечества. Вместе с тем он придает своему свидетельству новое измерение и добавляет литературный вымысел. Платонов принадлежит к тем, кто понял необходимость этого начинания; вероятно, он был первым. Тем самым писатель преодолел невозможность морального посыла, заключающегося в том, чтобы говорить то, о чем не принято говорить, показывать, что обычно не показывают. Не обладая стратегией взгляда и слова, сохраняющей достоинство наблюдаемого и наблюдателя, писатель, рискующий поехать в такой регион, обречен на молчание или на ложь. К тому же он должен быть одержим неодолимой силой пророческого творчества.
