Ян Волкерс - The Splendid Thirties
Наш жилец-немец был симпатичным человеком. Уезжая в очередной раз в Германию, он пообещал привезти нам роликовые коньки. Родители попытались снизить накал нашего ожидания, объяснив нам, что он пошутил и что роликовые коньки слишком дорого стоят. Но я свято верил в серьезность полученного обещания, хотя надо мной и смеялись, потому что наш постоялец отсутствовал слишком долго, и все решили, что даже если он изначально и правда намеревался привезти нам гостинец, то со временем наверняка забыл. Но нет, когда он наконец-то вернулся, при нем было три пары роликовых коньков. Эти ролики бесповоротно отпугнули последних клиентов, которые еще заглядывали изредка, по случайности, в наш магазин.
Поскольку мама была спокойна, только если мы находились поблизости от нее, а отца дни напролет не было дома, нам разрешили кататься по каменному полу внутри магазина. И мы катались вокруг двух прилавков, поначалу отталкиваясь от пустых ящиков и большого чугунного колеса кофейной мельницы. Но вскоре мы носились уже с такой скоростью, что, если кто-нибудь хотел пройти через магазин на улицу или в дом, предварительно надо было подать сигнал СТОП, а то мы бы на него наехали и свалили с ног. Возвращаясь домой, я уже на углу слышал звук железных колесиков. Стоял такой лязг, как будто в торговом зале работала шлифовальная машина. Затем между поставленными друг на друга витринными коробками я видел мелькание согнутых пополам призраков брата и сестры. Если я входил в магазин, забыв крикнуть “Осторожно!” (колокольчика не было слышно), то брат мчался на меня, перед моим носом резко сворачивал и кричал: “Пейненбург[18] на вираже!” В ту пору к нам вдруг перестал приходить Почечник, рыжеволосый толстяк, который до этого так часто покупал у нас жидкий ароматизатор “Магги”, что отец приговаривал: “Уж и не знаю, как бы у него не стало плохо с почками”. Да и Мятная Пастилка, бледный застенчивый юноша, с железной аккуратностью приходивший каждую пятницу за пастилками “Кингс” и для которого однажды, когда в магазине его любимых пастилок не было, отец принес пачку из шкафа в гостиной, где она лежала рядом со сборником псалмов в ожидании воскресенья, тоже больше не появлялся. Насчет него я знаю совершенно точно, что он перестал приходить именно из-за роликовых коньков. Как-то раз я в одиночестве гонялся на роликах по магазину и увидел, что сюда идет этот юноша. Я тотчас заехал за прилавок и присел на корточки, но мама так долго не слышала звонка, что я не удержался на ногах и упал навзничь. Ноги вылезли из-под прилавка со стороны торгового зала как раз по щиколотку, и колесики продолжали крутиться со звуком р-р-р-р-р. Я не знал, как подтянуть ноги, и неподвижно лежал на спине. Какое-то время было тихо, потом я снова услышал звонок. Когда я наконец-то с грехом пополам поднялся и осторожно выглянул из-за прилавка, то увидел, что Мятная Пастилка стоит уже на другой стороне улицы и смотрит на наш магазин в задумчивости. Потом он пошел прочь, повесив голову. И даже немец, который сам был всему причиной, не смог нас выдержать, так это нам тогда показалось. В один прекрасный день он исчез навсегда, не попрощавшись. Его чемоданчик с образцами остался у него в комнате, как будто нескольких минут, необходимых, чтобы забрать его с собой, у постояльца категорически не было. Чемоданчик еще долго стоял на том же месте рядом с тростью, украшенной железными пластинками с изображением идиллических немецких горных деревушек, потому что этот постоялец всегда платил за три месяца вперед. Затем чемодан переехал на чердак, и отец стал, по мере надобности, брать из него замки. Со временем у нас даже на кроличьих клетках появились великолепные блестящие висячие замки. Да и мы, дети, время от времени брали из чемодана по замку, чтобы использовать для меновой торговли, но в итоге зашли слишком далеко, потому что, когда отец уже в середине войны нашел чемодан на чердаке пустым и раздавленным чьей-то ногой, он поставил его, качая головой, рядом с помойным баком, гневно глянул на меня и сказал: “Такое впечатление, что в этом доме все исчезает бесследно”.
Поскольку теперь я работал в магазине, то я получал карманные деньги по пятнадцать центов в неделю. В сумме с тем, что я воровал, это было достаточно, чтобы в субботу купить пачку дамских сигарет с красным фильтром “Розита” (которые я курил настолько неуклюже, что Вим Крейгер сказал мне: ты куришь так, как другие целуются с девочками), съесть три крутых яйца под майонезом в маленьком кафе на Стейнстраат в Лейдене и потом сходить в кино. Я ходил в кинотеатр “Рекс” на Хаарлеммерстраат, где третий ярус стоил пятнадцать центов. Сначала я даже не решался посмотреть картинки из фильма, вывешенные в окне, или прочитать, стоя напротив, название фильма, написанное на огромной вывеске над входом. Я шел к кинотеатру, прижимаясь к магазинам, и чем ближе подходил, тем сильнее съеживался. А потом как можно более незаметно проскальзывал в вестибюль к кассе. К моему месту в большом освещенном зале с великолепным декором на стенах меня провожал человек в униформе с золотыми галунами. Он не спрашивал меня, принадлежу ли я к реформатской церкви и разрешается ли мне ходить в кино. Вокруг меня сидели лейденские мальчишки, которые вели себя отнюдь не тихо и вовсе не были под впечатлением от происходящего. Они толкали друг друга в бок, кричали и вертелись на своих откидных стульях. Нередко какой-нибудь из них даже перешагивал через спинку, чтобы пересесть на ряд ближе. Я не решался закурить из опасения, что они будут надо мной смеяться, потому что они даже разговаривали друг с другом с сигаретой в углу рта, и сигарета при этом нахально раскачивалась вверх-вниз. Дым они выпускали через нос. Когда сказка кончалась и в зале зажигался свет, все вокруг принимало несколько неприглядный вид. С красным от волнения лицом я ступал по шкуркам от арахиса и оберткам от ирисок. Шумная толпа выносила меня на улицу, где я останавливался у какой-нибудь витрины и стоял до тех пор, пока все зрители не проходили мимо, так что никто уже не мог бы подумать, что я из их числа. После этого я несколько раз робко оглядывался, переходил на другую сторону улицы и сворачивал как можно скорее влево. Вечером, при слабом свете керосиновой лампы, которую отец купил, чтобы экономить электричество, поближе к которой садилась вся семья читать книги или делать уроки, чтобы не испортить глаза, я сидел и мечтал о Мирне Лой и Клодетте Кольбер. Пока мама не спрашивала, почему я так затих, не случилось ли что-нибудь. Тогда я вставал и отстраненно говорил, что пойду спать. Отец считал, что мне нездоровится. И был недалек от истины, потому что призрачный киномир пронзал мое тело, точно лихорадка. Я лежал под одеялом, в изумлении и отчуждении, и не понимал, как этот мир может согласоваться с жизнью, полной забот, которой жили люди там, на первом этаже, приходившиеся мне родителями.
В магазине теперь было слишком мало работы, даже для мальчика, которому не исполнилось и четырнадцати. Так что когда я проезжал на велосипеде с корзиной на переднем багажнике, в которую в детстве сажали меня самого, мимо пустыря, там и сям поросшего ивняком, испещренного рытвинами и впадинами, на котором играли в футбол мальчишки, я смотрел, есть ли среди них мои прежние приятели, поступившие в HBS. Если да, то я отъезжал немного назад и ставил велосипед с корзиной в кусты. Затем, затянув потуже шнурки на ботинках, подходил к играющим небрежной походкой, как будто оказался здесь случайно. Меня всегда принимали с распростертыми объятиями, потому что ребят чаще всего бывало нечетное число и вратари играли заодно нападающими. Что касается последнего, то здесь я снискал заслуженную славу: я умудрялся после атаки на ворота противника вовремя домчаться до собственных ворот и защищать их с таким неистовством, как будто не пробежал только что туда-сюда через все поле. Но и эта радость со временем была для меня отравлена, потому что, хоть мы гоняли, разумеется, не настоящий футбольный мяч, а лысый теннисный шарик, то и дело терявшийся в траве, наши футбольные баталии имели последствия для носков моих ботинок. Как-то раз отец гневно спросил, не думаю ли я, что у них с матерью слишком мало забот и что я живу на свете ради своего удовольствия. И так ли уж мне надо носиться, ополоумев, за мячом и ставить себе синяки на ногах, в то время как они бьются, как рыба об лед, чтобы нас прокормить. Поскольку другой пользы от меня, по его словам, ждать не приходится, а уголь немыслимо дорог, он велел мне впредь, на обратном пути от клиентов, собирать в пустую корзину деревяхи, валяющиеся по обочинам и в заброшенных садах. Так что я стал разъезжать по деревне с торчащими из корзины замшелыми пнями, стволами и ветками, а на корзине по-прежнему были наклеены красно-желтые таблички со словами “Ван Нелле”, которые, однако, уже мало походили на рекламу. Корзина страшно перепачкалась, и между ивовыми ветками набилось столько трухи, что казалось, будто там поселилось несколько морских свинок. Однажды, после дождливых выходных, на трухе появились грибочки, которые за день доросли до пяти сантиметров, а потом превратились в черные влажные лужицы.
