Георгий Кублицкий - Три нью-йоркских осени
Это первые строки Устава ООН. В бомбоубежищах обреченного Берлина еще агонизировал гитлеризм, когда три удара председательского молотка открыли в Сан-Франциско конференцию Объединенных Наций: надо было думать о послевоенной жизни на израненной земле.
Газеты с сообщениями о конференции печатались в еще по-военному настороженной Москве. Газеты, описывающие первый этап ее работы, вышли в Москве, ждавшей известий о красном флаге над рейхстагом. Газеты с сообщением о решениях конференции расхватывались в Москве, отпраздновавшей День Победы.
В знак мирового исторического значения Устава Организации Объединенных Наций делегаты голосовали за его принятие, вставая со своих мест так, как встают при исполнении национального гимна.
Сколько раз заседала с тех пор Генеральная Ассамблея!
То заседание в Нью-Йорке, начало которбго я описал, было восемьсот шестьдесят четвертым по счету! Восемьсот шестьдесят четвертое пленарное, а если прибавить заседания многочисленных и многолюдных комитетов, то, вероятно, счет давно перевалил за десятки тысяч.
Сколько добрых надежд было порождено в этом удобном для работы зале и как иной раз по-плюшкински скупились тут на оправдание этих надежд!
«Ваши Объединенные Нации» — утверждает путеводитель, купленный индийцем, или арабом, или русским. Но почему же наши Объединенные Нации не выполняют нашу волю, волю народов: давайте разоружаться, давайте жить в мире!
Швейцарские ученые насчитали в истории человечества 14 513 больших и малых войн. Это лишь с той поры, когда за 3200 лет до нашей эры началась их более или менее достоверная летопись. Из пяти тысячелетий на долю человечества пришлось всего 292 мирных года! Но и неполные три века затишья слагались из множества коротких передышек, отравленных страхом перед новыми войнами.
После пяти тысячелетий пришло время, когда войны перестали быть неизбежностью. Их возможность еще не исключена полностью. Но могуче выросшие силы мира сделали возможным их предотвращение.
Так в чем же дело, господа? Почему бы торжественно не договориться здесь о всеобщем, полном, контролируемом разоружении, которое давно предлагает правительство нашей страны? Пожалуйста, подумайте об этом еще раз в минуту размышления!
Но тсс, не мешайте! Господа сложили руки, шепча молитву.
Еще минута размышления
В разных странах по-разному относились к борьбе, которой были заполнены дни Генеральной Ассамблеи. По-разному воспринимались речи, поступки и поведение глав делегаций на островке ООН и за его пределами. Но в одном, кажется, сходились все: схватки на берегах Ист-ривер в тот год никого не оставили равнодушным. Множество людей, обычно пробегавших глазами лишь заголовки отчетов из штаб-квартиры ООН, осенью 1960 года вчитывались в их длинные газетные столбцы.
Нет нужды восстанавливать здесь хронологию событий. Мне хочется лишь поделиться мыслями о тогдашних настроениях американцев, которые следили за ходом сессии с не меньшим интересом, чем мы.
Уже выступили почти все главы делегаций, уже несколько раз накал страстей в зале заседаний доходил до того, что председатель, пытаясь утихомирить их, сломал свой молоток, уже осипли и охрипли пикетчики, устраивавшие «кошачьи концерты» под окнами нашего представительства, и по всему было видно, что дело идет к концу. Нет, я не имею в виду сессию — она может тянуться месяцами, но становилось ясным, что главное сказано, точки зрения определились и вот-вот начнется разъезд президентов и премьер-министров.
К этому времени реакционная американская пресса сделала, кажется, все для того, чтобы настроить своих читателей против всего советского. И как ловко использовалась для этого сама Ассамблея!
Перед началом заседания фоторепортеров, кинохроникеров и операторов телевидения удаляли из зала. Через минуту их лица и объективы маячили уже за стеклом боковых галерей. Лица и объективы почти неизменно были повернуты туда, где сидели делегаты социалистических стран. Репортеры застывали у видоискателей. Они караулили. Они не снимали много, часами терпеливо выжидая какого-либо случайного жеста, позы, поворота головы, которые можно было бы потом истолковать так, как им хотелось.
Я видел плоды работы этих терпеливых пушкарей.
Американец, который не встречался сам с делегатами, только широко раскрывал глаза: сжатый кулак крупным планом, нахмуренные лица, поднятая вверх рука, что может быть истолковано и как просьба слова и как жест угрозы…
К этому же времени уже успели возникнуть и сгореть несколько сенсаций. К зданию представительства советской делегации почтальон принес посылку с надписью «Яблочный пирог». Дежурный эксперт с особым аппаратом тотчас установил, что в посылке есть нечто металлическое.
Посылку отнесли на середину улицы. На шести кварталах остановили движение. Саперы с величайшими предосторожностями увезли опасный груз в форт Тилде. Газеты вышли с крупными заголовками: «Попытка покушения?», «Таинственный пакет», «Бомба или адская машина?»
Между тем посылку вскрыли. И действительно, раздался взрыв. Взрыв… хохота: перед сконфуженными экспертами появился румяный яблочный пирог. Кроме него, в посылке были два американских флажка, игрушечный станок для метания «ракет» и письмо г-жи Мак-Клири, в котором та писала, что Америка принимает мирный вызов СССР, что ракеты пусть идут ко всем чертям и что она, г-жа Мак-Клири, посылает русским «секретное оружие мирной американской жизни», испеченное на ее собственной электрической сковороде ее собственными руками.
Но искусственность атмосферы, которую старались создать к этому времени вокруг советской делегации, была особенно заметна при самых обычных встречах с самыми обычными американцами. Тут все было проще, человечнее, естественнее.
У меня нет наивной претензии на любовь каждого встречного иностранца на том основании, что я советский человек. Странно было бы ждать сувениров и дружеских излияний при первых знакомствах в Нью-Йорке. Скажу откровенно: не так уж часто слышал я в этом городе разговоры о дружбе с нами. По-видимому, для этого тогда еще не пришло время. Дело обычно ограничивалось пожеланиями жить в мире.
Но за очень редкими исключениями я не замечал и враждебности. Полицейские, проверявшие мои пропуска, никогда не грубили и не были излишне придирчивыми; они делали то, что им приказали. Детективы, заглядывавшие внутрь фотоаппарата, кажется, не относились к этой операции всерьез, и обычно я слышал «о’кэй» раньше, чем сыщицкий глаз проникал внутрь «Зоркого».
Утверждают, что в США два миллиона человек не говорят по-английски ни слова, а многие миллионы говорят плохо, так что произношением тут вряд ли кого удивишь. Но, видимо, я говорил настолько скверно, что часто слышал вопрос: «Кто вы?»
— Русский.
Следовал кивок головой: в Америке немало русских эмигрантов. Я добавлял:
— Советский. Из Москвы.
— А-а… — Быстрый взгляд, и только.
Лишь однажды я встретил той осенью американца, позволившего после моих слов грубый выпад против нашей страны. Одного — и бог с ним, в семье не без урода! Некоторые спорили, иные сдержанно осуждали то, что им у нас не нравится, но большинство просто задавало вопросы с обычным человеческим любопытством, и в их тоне было уважение к стране, к ее народу, к ее рядовому гражданину.
Большинство американцев, с которыми я имел дело, были простыми, приятными в общении людьми, без вздорной спеси, точными в исполнении обещаний, знающими настоящую цену шутке.
Помню, как, взволнованный и огорченный беснованиями у ограды ООН, я разговорился с корреспондентом «Юманите», которому приходилось уже не раз бывать в Нью-Йорке.
— Это не американцы, — убежденно сказал он. — Уверяю вас, среди этих господ американцев было, может быть, несколько человек.
И он стал говорить, что нормальный американец — не «бешеный», не удравший от своего народа и устроившийся за океаном эмигрант, не расист, а просто гражданини своей страны — не станет поддерживать затеи антисоветского сброда. Он, этот нормальный американец, наделен чувством национального достоинства и гражданской ответственности. Он трезво смотрит на вещи, его тревожит и раздражает все, что мешает добрососедству двух великих стран.
Сколько раз впоследствии я убеждался в правоте моего коллеги! И когда сейчас я перебираю в памяти впечатления той бурной осени, то из них выкристаллизовывается вывод: при всех временных: обострениях, при всех взрывах политических страстей, когда неосторожные слова срываются с языка и запальчивые обвинения теряют подчас даже видимость объективности, остается все же нечто более важное, устойчивое, решающее. Иван и Джон в душе уважают друг друга. Их тянет к дружбе, а не к ссоре. Это чувство возникло не вчера, не сегодня, и оно не исчезнет завтра!
