Александр Поповский - Во имя человека
Шли годы. Кокаин уступил место новокаину. Рядом с методом послойного пропитывания тканей явился другой – проводниковый. Хирург определял положение нервных стволов в том месте, где предполагается оперативное вмешательство, и, впрыснув в эту область новокаин, обезболивал их. Врачи аккуратно выполняли требования инфильтрационной и проводниковой анестезии, а больные все же стонали, жаловались на боли. Как тщательно хирурги ни обезболивали нервные стволы, как ни насыщали ткани раствором, в глубоких слоях оставались нетронутыми нервные сплетения, причинявшие больному страдания. Перед каждой операцией возникали сомнения, как поведет себя именно этот больной: не раздражителен ли он, не слишком ли чувствителен к болям? Малейшая неуверенность приводила к применению наркоза.
Вишневский задался целью разработать такой способ обезболивания, который имел бы все преимущества инфильтра-ционного и проводникового, без их недостатков. Пропитывание тканей раствором – прекрасная идея, но сделать это надо так, чтобы ни один уголок клетчатки и мышцы не остался вне влияния новокаина. Обезболивать одно лишь операционное поле – верная мысль, но хирург не может ждать, когда рассекаемые слой за слоем ткани будут постепенно обезболиваться. Процесс следует насколько можно ускорить. Наркоз должен уступить место анестезии. Бессмысленно ввергать во тьму целый город, когда нужно выключить свет в одном лишь квартале…
Годы настойчивых исканий дали Вишневскому возможность решить эту важнейшую для хирургии задачу. Техника его метода предельно проста. С двух противоположных направлений в пласты ткани нагнетается новокаин. Две струи, тугие и обильные, идут друг другу навстречу, широко заливая подкожные ткани, обезболивая все на пути. Нет надобности выжидать, когда раствор окажет свое действие, постепенно проникнет в глубь клетчатки и мышц, не надо искать расположение нервных стволов, опасаться, что игла ранит нерв, – тугая струя, захватывая большое пространство, действует быстро и верно.
Вот когда Вишневскому пригодилось его тонкое знание анатомии, знакомство с архитектоникой человеческих тканей. Он мог заранее сказать, в каком именно пункте введенный раствор охватит наибольшую область.
– Мой метод обезболивания, – подвел итоги ученый, – не требует от оператора ни сложного оборудования, ни специальной тренировки. Им можно спасти жизнь больного и в блестящей операционной городского центра, и на простом столе, освещенном керосиновой лампой.
В операционной Вишневского больные спокойно ложатся на стол, их не оглушают хлороформом и эфиром, они уверены, что операция пройдет без страданий. Хирург не думает больше о скорбной статистике смертей от наркоза, она не касается его. Вместо жестокого наркоза, ранящего психику и нервную систему, – два легких укола, первые и последние страдания больного. Последующее уже нечувствительно. Больной беседует с сестрой, отвечает улыбкой на шутку, не подозревая, что внутренности его громоздятся у него на животе. Его снимут со стола свежим и неизменившимся, давление крови и дыхание не будут вызывать опасений.
Хирурга не тревожит больше мысль, что действие наркоза истечет раньше, чем операция будет закончена. Ему незачем спешить, лишняя минута и даже час не ухудшат состояния больного. О эта торопливость! Сколько несчастий она принесла! Иссеченные мышцы и кожа, в спешке растягиваемые крючками, размозженные инструментами, долго служили источником страданий больного. У Вишневского достаточно времени, чтобы следить за мельчайшим сосудом, беречь каждую каплю человеческой крови. Слабое сердце больного не вызовет у хирурга опасения, что оперированный останется у него на столе. Во время операции мокрота изо рта не угодит в бронхи и легкие больного. Способность откашливать парализуется только под наркозом. Не будет и периода затемнения сознания после операции, в момент, когда рана так нуждается в покое.
Прежде чем рассказать, как русский ученый оградил людей от страданий, изгнал стоны и боли из операционной, послушаем свидетельства его современников.
– Вишневский казался нам слишком медлительным, чрезмерно осторожным и кропотливым, – вспоминают о нем прежние студенты. – Нож в его руках мучительно медленно двигался, так и хотелось его подтолкнуть. Мы объясняли его успехи усидчивостью, присущей недеятельным натурам. И кому в самом деле было бы под силу часами отделывать свои препараты? Слов нет, они поражали художественностью отделки, – но к чему, казалось бы, такое изящество? На практических занятиях по оперативной хирургии мы положительно недоумевали: он с трупом обращался словно с больным. Трудно себе представить более бережное отношение, более трогательную нежность к тканям. Много лет спустя, наблюдая его операции в клинике, мы не увидели разницы между нынешним хирургом и прежним прозектором. Те же осторожность и аккуратность. Он тщательно обходил сосуды и нервы, вскрывал ткани послойно, точно изучал анатомию. Малейшая резкость ассистента – слишком ли тот дернул желудок или кишку – вызывала у него недовольство. Бывший прозектор остался верным себе. Его осторожность оказалась продуманной системой. В секционной ее породила страсть к хирургии, а в клинике – уверенность, что бережное отношение к организму больного первейшая обязанность врача.
Неудивительно, что именно у Вишневского явилась решимость покончить с наркозом.
С тех пор как возникла идея обезболивания, утвердилось убеждение, что новокаин никогда целиком не сможет заменить хлороформ. Такие операции, как черепные или на желчных путях, всегда будут сопровождаться усыплением больного. Никто также не решится под новокаином оперировать очаг, где протекает воспалительный процесс: уколы шприца могут открыть дорогу заразному началу в здоровые ткани и породить сепсис. Всюду, где болезнь порождает гнойник, в брюшной ли полости или на теле, анестезия должна уступить свое место наркозу. Хлороформ удерживал важнейшие позиции, препятствие казалось неодолимым.
Какое огорчение – иметь средство облегчить страдания больного и быть вынужденным ему в этом порой отказать!
– Допустим, что это так, – соглашался Вишневский, – пусть тугая струя новокаина может рассеять инфекцию по всему организму. Но почему этого у меня никогда не бывало? В те трагические моменты, когда воспаление брюшины грозило гибелью больному, струя новокаина, наоборот, возвращала умирающих к жизни.
Что это, случайность? Удача? Отлично, он заново проверит влияние анестезии на воспаленную ткань. Все, разумеется, будет сделано осторожно: шприц не коснется воспаленного места и скопления гноя.
Шаг за шагом, от маленького фурункула к карбункулу, от воспалительного очага на теле до гнойника внутренних органов, следовал отважный исследователь.
– Я испытывал глубокую тревогу, – признавался позже ученый, – когда проникал в брюшную полость, залитую гноем. В прошлом у меня были удачные операции подобного рода, и это поддерживало меня. Я не отступал и решительно анестезировал брюшину, эту чувствительнейшую к инфекции ткань.
Новокаин врывался в воспаленные ткани, рассеивал гной по всему организму, и все-таки осложнения не наступали. Очаг воспаления угасал под струей спасительной анестезии. Предполагаемая слабость местной анестезии оказалась ее преимуществом. Извечное опасение хирурга открыть микробам доступ в кровеносную систему, вызвать сепсис у ослабленного операцией больного в этих случаях не оправдалось.
Долгое время Вишневский не рисковал применять анестезию при операциях печени и желчных путей.
Это не было недоверием к собственным силам. На пути ученого стояла другая преграда – утверждение хирурга Керра, его решительное «нет». «Врач, который найдет средство, – утверждал он, – соединяющее в себе преимущества эфира и хлороформа без их недостатков – поражать легкие и сердце, печень и почки, – будет лучшим хирургом своего времени и заслужит не одну, а десять Нобелевских премий». Так говорил человек, проделавший тысячи операций на печени, не раз наблюдавший пагубные свойства наркоза без малейшей надежды найти выход из тупика. Мог ли Вишневский быть настолько нескромным, чтобы приписать себе заслугу, о которой говорил Керр, или не посчитаться с его мнением?
«Он, конечно, был прав, – уверял Вишневский себя, – ведь никто еще в истории такой операции под местной анестезией не делал».
Вишневский до тех пор покорно следовал суждению немецкого хирурга, пока предположение, далекое от научной строгости, не овладело им: «Керр был огромным и грузным, руки большие, движения неуклюжие, – может быть, поэтому у него не выходило?»
Трудно себе представить менее убедительное предположение. Всему миру известно, что физические достоинства и недостатки хирурга нисколько не повинны в действенности анестезии…
