Алистер Макграт - Кто изобрел Вселенную? Страсти по божественной частице в адронном коллайдере и другие истории о науке, вере и сотворении мира
Этот подход сулит широкие перспективы для науки, религии и культуры, позволяет найти общие позиции во многих спорах и ответить на многие больные вопросы, в частности, решить проблему «Двух культур», которую поставил Ч. П. Сноу на лекции в Кембриджском университете 7 мая 1959 года[372]. Что на самом деле имел в виду Сноу, неизвестно, но из его выражения сделали символ раскола в современном сознании, обозначение взаимной вражды и непонимания, которые царят между естественными и гуманитарными науками, но также и стремления к взаимному обогащению, культурному и интеллектуальному, к которому могло бы привести усиленное взаимодействие. Эта книга – небольшой вклад в исполнение мечты Сноу о междисциплинарном диалоге, цель которого – исследовать интеллектуальные результаты сплетения «двух культур».
Чем же наука обогащает веру? Чем вера обогащает науку?
Естественные науки могут дать нарративу веры очень многое. Вспомним хотя бы псалом 18:1 – «Небеса проповедуют славу Божию». Наука расширяет наши представления о небесах, помогает осознать их огромность и таким образом заставляет нас еще сильнее восхищаться величием Вселенной при размышлениях о ней. Она помогает нам оценить простор небес – и добавляет к нашему восторгу при виде ночного неба множество уровней богатейших толкований.
Или вспомним тему прощения – важнейшую тему христианской веры, получившую теологическое воплощение в учении о покаянии. Наука расширяет наши представления о нем, помогая понять, к каким эмпирическим переменам ведет прощение в жизни отдельных людей и целых сообществ, что помогает развитию более действенных пасторских методик[373]. Однако я подозреваю, что лишь немногих читателей этой книги нужно убеждать в том, что наука прибавляет вере глубины. Скорее уж они зададутся больными вопросами, как нарратив веры обогащает научный образ мыслей. Задумаемся и об этом.
Как религия обогащает научный нарратив
По моему личному опыту есть три основных направления, в которых христианство обогащает научный нарратив. Во-первых, оно дает нам уверенность в том, что реальность логична и непротиворечива, что каким бы фрагментированным не представлялся мир согласно нашему опыту, дело лишь в том, что мы недостаточно ясно видим картину в целом, в которой все связано воедино, все нити сплетены в единую сеть смысла, пусть даже нам она представляется непоследовательной и бесцельной. Эта тема звучит во многих религиозных трактатах и поэтических сочинениях Средневековья. И именно эта тема занимает центральное место в величайшем, пожалуй, произведении классической средневековой литературы – в «Божественной комедии» Данте. В завершающей части поэмы Данте рассказывает о своем видении единства мироздания, в котором все уровни, все аспекты словно сплетаются воедино[374]. Однако для нового времени характерны сомнения в непротиворечивости реальности, которые коренятся во многом в «новой философии» эры научной революции. Разрушают ли новые научные идеи всякое представление об осмысленности реальности? Английский поэт Джон Донн (1572–1631) в начале XVII века написал пронзительные строки о том, как научные открытия словно бы разъедают всякие представления о взаимосвязи и единстве в новом мире, где все приводит в отчаяние – «Все – из частиц, а целого не стало»[375] (пер. Д. Щедровицкого). Как же добиться, чтобы все снова стало целым? Неужели мы утратили само представление о глубинном единстве реальности?[376] Вместо чувства, что реальность когерентна с интеллектуальной и моральной точки зрения, теперь возникло ощущение, которое великий немецкий поэт и писатель Герман Гессе (1877–1962) назвал когда-то набором «интеллектуальных мод» и «сиюминутных ценностей»[377]. Угрозой идее целостной реальности стали и другие интеллектуальные достижения – в том числе понятие «пестрого мира», о котором писала Нэнси Картрайт[378]. В противоположность К. С. Льюису, который считал, что «Мы не вчитываем рациональность в иррациональную Вселенную, а отзываемся на рациональность, которой во Вселенной испокон веку было предостаточно»[379], Картрайт полагает, что мы навязываем Вселенной рациональность, а между тем ее может и не быть – или, точнее, может быть много разных порядков, которые требуют различных подходов к миру природы и его структурам. Льюис считает, что мы реагируем на Вселенную какая она есть на самом деле; Картрайт – что мы рискуем изобрести собственную Вселенную, пренебрегая той, которая нас окружает.
Христианство обеспечивает сеть смыслов, глубокую убежденность в фундаментальной взаимосвязи вещей, скрепляющей «частицы» Донна. Христиане считают, что эта тема звучит в Новом Завете, где говорится: «ибо благоугодно было Отцу, чтобы в Нем обитала всякая полнота» – то есть в Иисусе Христе[380]. Существует скрытая сеть смысла и взаимосвязей, стоящих за эфемерным, непоследовательным миром, который мы воспринимаем. Об этом постоянно писала Вирджиния Вульф, у которой иногда возникали краткие моменты озарения – ей казалось, что она видит «настоящее за внешним»[381]. Эти редкие, мимолетные «моменты бытия», как она их называла, убедили ее, что в мире, который она знает, существуют скрытые сети смысла и связей. Однако проникнуть в этот скрытый мир она так и не смогла – ей всегда казалось, что он ускользает от нее, едва она приближается к его порогу, словно она пытается ухватить струйку дыма.
Далее, как мы уже отмечали, христианство дает ответы, которые невозможно получить научным методом, на те самые главные вопросы бытия, которые Карл Поппер называл «последними» – на вопросы о смысле жизни и о нашем месте в великом порядке вещей. А это следует считать дополнением к строгому и последовательному применению научного метода, который защищает нас от экзистенциального вакуума, возникающего, когда основой смысла и ценности считаешь одну лишь науку.
Таким образом, религиозная вера обеспечивает аппарат осмысления, который не только позволяет лучше улавливать контуры реальности, но и вдохновляет на стремление к доброму и прекрасному. Как и многие мои предшественники, я обнаружил, что это дает мне возможность «сочетать интеллектуальные тяготы и радости научной мысли с ощущением полноты и целенаправленности, которое дает богатая духовная жизнь»[382]. Разумеется, подобный религиозный аппарат осмысления нельзя верифицировать ни логически, ни эмпирически. Но ведь такой же недостаток характерен для любого метанарратива, который выходит за рамки эмпирических данных и рассматривает более глубокие вопросы ценности и смысла.
Сурово, но справедливо критикует «любую идеологию, которая претендует на полное, тотальное объяснение мироустройства» Салман Рушди[383]. И наука, и религия легко превращаются в идеологии – а особенно если утверждают, будто обладают монополией на истину. Это заблуждение свойственно в равной мере и религиозному фундаментализму, и научному империализму. Однако этой ошибки можно избежать. Я уже ратовал за множественные карты и уровни реальности и множественные нарративы, описывающие жизнь с разных сторон, и не только потому, что реальность сама по себе так сложна, что требует подобной репрезентации, но и потому, что нужно давать отпор любым претензиям на знание истины в конечной инстанции, и научным, и религиозным.
И в-третьих, религия способна обогатить научный нарратив и не дать ему скатиться в технократическую философию, от прикосновения которой, как писал Джон Китс, «виденья волшебные не распадутся ль в прах?» (пер. С. Сухарева). Социолог Макс Вебер называл излишне интеллектуальный, рациональный подход к природе, сводивший ее исключительно к измеримому и исчислимому, «разочарованием» (от слова «чары»)[384]. Религиозная точка зрения ни в коей мере не отрицает полезность подобного рационалистского подхода для науки. Однако религия настаивает, что если мы хотим дать более полный и правдоподобный отчет о реальности, нужно сказать еще кое-что, и что она могла бы дополнить научный нарратив с этой целью.
В заключение этой книги поговорим о некоторых высказываниях двух выдающихся ученых – Альберта Эйнштейна и Карла Сагана. Они помогут нам разобраться, как нарратив веры обогащает и углубляет научное представление о мироздании.
Проблема «сейчас». Наука и субъективность
О теории относительности я впервые прочитал еще подростком. Подход Эйнштейна к хитросплетенному миру x, y, z и t совершенно пленил меня, и не в последнюю очередь потому, что в нем звучали глубокие концептуальные вопросы о природе пространства и времени. В те годы это меня не очень тревожило, однако я невольно заметил, что такой подход к пространству и времени в терминах «мировых линий» отличается обезличенностью и отвлеченностью. Мне было интересно, где же мое место на этой карте пространства и времени.
