Михаил Жутиков - Проклятие прогресса: благие намерения и дорога в ад
Сам Родион Раскольников, мучимый неисходной бедностью, донимаемый отчаянными мыслями, вроде вышеприведенных («мысли» эти высказывает в романе посторонний и случайный студент, но они близки герою) – страдающий, заметим, и от запросов гордости, уязвленный, даже и мучимый уже не столько бедностью, сколько от нее унижением и все более и более именно от нее унижением (уже как бы и «назло» остающийся без дела и безо всякого движения: «чтоб еще хуже было»), – это наш, не знающий на что решиться, народ; то есть, временами это как бы не весь народ, а только пресловутый «передовой класс»… но в той самой мере, в какой разумом Раскольникова завладевает болезненно-навязчивая «идея», народ наш – не весь, но в части, решающей дело – передается большевизму. Призрак индивидуального (национального) величия и амбиции некоего «мирового авангарда», а главное, горизонты последующих «добрых дел» – тут, перед началом другого, вполне низменного, дела прямо тождественны.
Важно отметить, однако, что несмотря на очевидность, на «арифметику», «идея» воплощается в Раскольникове с явным усилием, овладевает им какими-то приступами и с натугой, как нечто внешнее и даже враждебное; в нем идет необыкновенная по упорности душевная борьба, окончательное же одоление и само «дело» совершается чуть не внезапно, отчаянно, точно в чаду и почти уже в бреду.
Вековечное незнание, «что делать», на что решиться (а продолжать жить так невозможно).
Это общая схема.
Но есть замечательно интересные частности.
Вспомним одну из важнейших – пока еще подготовительных, но и переломных – сцен романа, «случай», когда все «разом решилось». После страшного сновидения (мужик Миколка, от пьяного куража – «Всех довезу, садись!» – переходя к безумной ярости, забивает – ломом! – насмерть собственную лошадь: кобыленка не в силах стронуть перегруженную телегу; сон этот – прямо эссенция России в момент ее «сдвига», готовности к любому выверту, когда «всех довезу» окажется бахвальством), – после угнетающего сна на Петровском острове Раскольников просыпается вдруг освободившимся от черной своей «идеи». («Проба» Раскольникова – это февраль и лето 1917, с отречением Романовых, борьбой и множественными провокациями, а провидческий этот сон – это, с инверсией порядка, революция 1905 года – после обоюдных ожесточенных зверств которой совестливый слой нашей «теоретической» интеллигенции во главе с «марксистами» Н.Бердяевым и С.Булгаковым отшатнулся, пробудился от марксизма: теоретикам явилась воочию реальность).
«Боже! – воскликнул он, да неужели ж, неужели ж я в самом деле возьму топор, стану бить по голове, размозжу ей череп… буду скользить в липкой, теплой крови, взламывать замок, красть и дрожать; прятаться, весь залитый кровью… с топором… Господи, неужели?»
Он дрожал, как лист, говоря это.
– Да что же это я! – продолжал он как бы в глубоком изумлении. – Ведь знал же я, что я этого не вынесу, так чего же я до сих пор себя мучил?..
…Он встал на ноги, в удивлении осмотрелся кругом, как бы дивясь и тому, что он зашел сюда, и пошел на Т-в мост. Он был бледен, глаза его горели, изнеможение было во всех членах, но ему вдруг стало дышать как бы легче. Он почувствовал, что уже сбросил с себя это страшное бремя, давившее его так долго, и на душе его стало вдруг легко и мирно. «Господи! – молил он, – покажи мне путь мой, и я отрекаюсь от этой проклятой… мечты моей!»
Но тут узнается им совершенно верно из подслушанного разговора – внезапно и случайно, а стало быть, роковым образом – что старуха завтра в семь часов вечера останется дома одна, и что, стало быть, просто-таки судьба! Искушение внезапной «удачи», «случая» (не зря готовился) приводит к фатальному рецидиву намерений несчастного. Фатум (или, что почти то же, русский «авось»), как известно, неодолим.
Вспомним в точности такой же «фатум», реальный «случай» – ссору премьера А.Керенского и генерала Л.Корнилова, приведшую к катастрофе в двадцатых числах октября 1917 года. Ревнивая подозрительность премьера к посягательствам на «революционные свободы», то и дело порождавшая напряженность между ним и командованием Петроградского военного округа, проходит в эти дни очередной пик. Это порождает демонстративную самоустраненность столичного гарнизона, который получает приказ (!) – что бы ни случилось в городе, кто бы ни выступил, «пусть хоть сам черт», – в отместку Керенскому солдатам из казарм не выходить. В.И.Ленин выходит из укрытия, идет пешком от Удельной до Смольного (около 15 км) и отдает приказ отряду Н.Подвойского об аресте Временного правительства. «Сегодня, говорит, подниматься рано, а послезавтра – поздно» (В.Маяковский). Это буквально обстояло так, счет шел на часы. Те же неповторимость и «надежность» (а в сущности, случайность) момента, то же «везение», тот же реальный и как бы логичный и естественный, а в сущности, последний шанс («история не простит нам»… – Ленин. Стратег прямо заклинает: «Надо, во что бы то ни стало, сегодня ночью арестовать правительство… Нельзя ждать!! Можно потерять все!! …Положение донельзя критическое, промедление в восстании смерти подобно. – Изо всех сил убеждаю товарищей, что все висит на волоске…» – 24 октября 1917 г.) На волоске висит – неизбежность-то историческая!!
Этот «верный» шанс втягивает Раскольникова в прежнюю колею. Постоянно гнетущая сила безысходности, ее даже возросшее давление (письмо матери), благоприятная исключительность момента побуждают уже и к срочности. Отбрасывается уже и реальное видение дела, и мобилизуется механизм исполнения: само собой определилось, не нужно терзаться думами о «праве», даже о самой исполнимости, а только о механизме, деталях.
Несмотря на изнурительно долгое «обдумывание», дело-таки исполняется без должной подготовки и чуть не впопыхах.
«– Семой час давно!
– Давно! Боже мой!
Он бросился к двери, прислушался, схватил шляпу и стал сходить свои тринадцать ступенек, осторожно, неслышно, как кошка. Предстояло самое важное дело – украсть из кухни топор […] Но каково же было его изумление, когда он вдруг увидел, что Настасья не только на этот раз дома, у себя в кухне, но еще занимается делом: вынимает из корзины белье и развешивает на веревках! […] Он был поражен ужасно.
…Тут вспомнилась ему его шляпа. «Боже мой! И деньги были третьего дня, и не мог переменить на фуражку!» Проклятие вырвалось из груди его».
Можно уверенно заключить, что Родион Романович торопится, не обдумав и не готовя толком дела потому, что на самом деле знает очень хорошо, лучше всех других, в подавленной душе своей, что дела этого гораздо бы лучше не делать вовсе… Оттого он делает его рывком – чтобы уж решилось. Недодуманность, неустойчивость и случайность сталкивают готовое полететь с горы; изнурившая душу тяжесть безысходности и случайная возможность явились чуть не причиной исполнения непоправимого дела, в сущности ошибки, – преступления.
«Заметим кстати одну особенность по поводу всех окончательных решений, уже принятых им в этом деле. Они имели странное свойство: чем окончательнее они становились, тем безобразнее, нелепее тотчас же становились и в его глазах… И если бы даже случилось когда-нибудь так, что уже все до последней точки было им разобрано и решено окончательно и сомнений не оставалось бы уже более никаких, – то тут-то бы, кажется, он и отказался от всего, как от нелепости, чудовищности и невозможности. Но неразрешимых пунктов и сомнений оставалась еще целая бездна». – Ни дать, ни взять, в октябре девятьсот семнадцатого…
И вот – важнейшее и поистине роковое совпадение, фактическое слияние фабулы романа и действа нашей истории – от какового совпадения, верно, отшатнулся бы бедный Федор Михайлович, положивший жизнь свою, чтоб от того предостеречь, – Родион Раскольников (Россия, народ) решается на лютый изворот самого себя, на душегубство – и сразу же следует нечаянное, незапланированное вовсе убийство Лизаветы! – невинного, бессловесного существа, работницы и сводной (это замечательно) сестры старухи Алены Ивановны – льется кровь уже непричастного ни к богатству, ни к дряхлости, ни к злобе, самого что ни есть рабочего, доброго, безотказного и бедного человека! – и ведь быть-то ее, Лизаветы, в злосчастной квартире в это-то как раз время никак не было должно, весь «случай» в том состоял! – было точно известно, что ее не будет… но остановиться, конечно, невозможно; дело движется силой внутренней логики, логики самосохранения. Полилась кровь людей, которые ни при чем: братоубийство гражданской войны, подавление Кронштадтского и Антоновского мятежей с применением против тамбовских деревень отравляющих газов и расстрелом детей-заложников. Началось уничтожение невинных
(Здесь, может быть, нелишне повторно отметить разделение идеи, овладевшей нашим героем, и его личности – его души, его самого: команда большевиков сама по себе не сомневалась в правомерности своего насилия и действовала решительно и в полном соответствии со своей логикой, народ же изначально и сознательно был обманут, одурачен; точно так идея Раскольникова вела его к катастрофе, будучи сама по себе решительно, устойчиво «верной», т. е. логически последовательной.)
