Михаил Серяков - Рюрик и мистика истинной власти
В связи с широко разрекламированной версией упомянем Шум-гору. Ее сторонник С. С. Алексашин приводит якобы записанное в тех местах предание: «На северном берегу Луги поздней осенью была битва, Рюрик был тяжело ранен и погиб. Холодно было, земля замерзла, тело его засыпали камнями. С ним остались 12 человек. Весной тело Рюрика с огнями перенесли через реку в местечке “Каменья” на южный берег р. Луги, где его в золотом гробу похоронили в большом кургане, а с ним 40 бочонков серебряных монет, коня с позолоченным седлом, а также эти 12 человек головами по кругу». Хоть тетрадь с записью этого предания была якобы утеряна, это не помешало автору отождествить лежащего в золотом гробу Рюрика с Рориком Фрисландским, попутно реконструировав предание, записанное Нестором в Ладоге или в Новгороде, якобы звучавшее следующим образом: «Рюрик суть (суще) из Тревера». Однако и этого ему показалось мало и, отталкиваясь от мекленбургской генеалогии, говорившей о родстве ободритских князей с вандалами, которые, как известно, основали свое королевство в Африке, он вывел двузубец Рюриковичей из египетского иероглифа, а также расшифровал криптографические надписи на печати.
Святослава как «мы – император богоизбранный» и «Мы – Юрий Руссов император богоизбранный»[425]. Столь необузданный полет фантазии побудил остальных норманистов дистанцироваться от этой версии. В. Я. Конецкий и С. В. Трояновский предположили, что Шум-гора – это не захоронение, а укрепление западноевропейского типа, воздвигнутое Мстиславом Владимировичем, княжившим в Новгороде с 1088 по 1117 г.[426] Е. Пчелов также весьма критически отозвался о «весьма смелых умозаключениях» «поклонников краеведческих легенд», которые он вместе с рядом других домыслов охарактеризовал как не имеющие никакого отношения к науке «безудержные фантазии на темы древнейшей русской истории». Согласно другой «весьма сомнительной легенде», «Рюрик в золотом гробу был похоронен в подземном ходе, который вел из древнеладожской крепости на другой берег Волхова. Но этот легендарный подземный ход так и не был найден»[427]. То, что в обеих легендах фигурирует золотой гроб, указывает на весьма позднее время их происхождения, и на их фоне корельская версия выглядит заслуживающей большего доверия.
Достаточно сложен вопрос и о родственных связях Рюрика и Олега, которому перед смертью он доверил своего сына. Согласно Иоакимовской летописи, Олег приходился основателю династии шурином: «Имел Рюрик неколико жен, но паче всех любляшу Ефанду, дочерь князя урманского, и егда та родила сына Ингоря, даде ей обесчанный при море град с Ижорою в вено. <…> Рюрик по отпуске Оскольда бе вельми боля и начат изнемогати; видев же сына Ингоря вельми юна, предаде княжение и сына своего шурину своему Олегу, варягу сусчу, князю урманскому. Олег бе муж мудрый и воин храбрый…»[428] В пользу этой версии как будто свидетельствует сходство летописного рассказа о гибели Олега от своего коня со скандинавской «Сагой об Одде Стреле», ставшем правителем Гардарики и точно так же умершем от укуса змеи. Мотив смерти героя от своего коня присутствует в фольклоре различных народов, в том числе сербского, английского и немецкого. Тем не менее достаточно большое сходство в описании исполнения пророчества между русским и скандинавским преданием безусловно есть, и оно достаточно давно привлекало к себе внимание ученых. Рассматривая его, даже К. Ф. Тиандер считал первичным русское предание, поскольку рассказ саги менее последователен и более сложен. Таким образом, «Сага об Одде Стреле» лишь свидетельствует о знакомстве скандинавов с преданием о смерти Олега от своего коня, вставленным в текст этой саги. Однако сам факт этого знакомства отнюдь не может служить доказательством тождества обоих персонажей, на чем настаивают норманисты.
Что же касается свидетельства Иоакимовской летописи, то следует обратить внимание, что, хоть ПВЛ и не определяет степень родства Олега с Рюриком и Игорем, она тем не менее содержит весьма характерную фразу: «Оумѣршю же Рюрикови. предасть княжение свое Олгови. от рода ему суща»[429]. Более поздние источники либо повторяют эту формулировку, либо называют Олега племянником Рюрика: «Истася (Игорь) после отца своего двою лѣтъ, и держа подъ игоремъ великое княженiе племянникъ рюриковъ олегъ»[430]. Приведенный выше другой источник о Валите точно так же называет Олега племянником Рюрика, причем в контексте их похода на лопь и корелу, достоверность которого, как было показано, находит определенное подтверждение в источниках. Эту же степень родства указывает и еще один относительно поздний источник: «Вторый братъ князь Трударь, третиi Синеусъ и племянникъ ихъ Олгъ»[431]. Е. В. Пчелов отмечал: «По Стрыйковскому, Синеус умер бездетным, но о Труворе этого не сказано, что дает возможность предположить существование у Трувора потомства. Во всяком случае, это не выглядит невероятным»[432]. Поскольку княжеский род в Древней Руси носил патриархальный, а не матриархальный характер, очевидно, что брат жены Рюрика, каким его считает Иоакимовская летопись, в отличие от его племянника, едва ли мог считаться с этой точки зрения членом рода первого русского князя. Между тем и Олег гордо заявляет Аскольду и Диру: «Азъ есмь роду княжа»[433], а также заключает договор с Византией от своего собственного имени, а не от имени Игоря. Подобные действия со стороны сына Синеуса или Трувора, бывшего гораздо более старшим, чем сын Рюрика, являлись вполне правомерными в лествичной системе Древней Руси, однако эти же действия со стороны дяди по материнской линии ей не соответствовали. В этом аспекте данное свидетельство Иоакимовской летописи противоречит ПВЛ. Вместе с тем мотив более отдаленного родства с правителем Руси сближает первую с «Сагой об Одде Стреле»: в Иоакимовской летописи Олег – шурин Рюрика, а в саге Одд женится на дочери правителя Гардарики. Не исключено, что кто-то из более поздних переписчиков Иоакимовской летописи познакомился с текстом данной саги и, поскольку герой саги точно так же, как и Вещий Олег, гибнет от своего коня, решил конкретизировать происхождение и степень родства Олега с Рюриком. Мотив изменения степени родства по сравнению с сагой также понятен: ни один отечественный источник не упоминает дочери Рюрика, однако наличие жены у него предполагается самим фактом рождения Игоря. Соответственно, родство героя с первым русским князем было установлено через его жену. Поскольку Одд был норвежцем, то в результате этого дополнения норвежцем стал и Вещий Олег. В пользу данного объяснения свидетельствует и то, что Иоакимовская летопись является единственной летописью, в которой встречаются скандинавские названия, что указывает на знакомство с сагами одного из последующих переписчиков данной летописи. Находка в ладожском дворце цилиндра с двумя нанесенными рядом знаками Рюриковичей, относящаяся к эпохе Вещего Олега, которая будет рассмотрена в последней главе, подтверждает утверждение ПВЛ о том, что Олег принадлежал к роду Рюрика.
В силу этого оказывается сомнительным и «урманское» происхождение Ефанды. Понять, кем она была в действительности, помогает указание Иоакимовской летописи о том, что своей жене Рюрик дал приморский град с Ижорою в вено. На основании археологических и лингвистических данных специалисты отмечают переселение части корел на берега Невы, где они стали называться ижорой. Однако относительно раннего этапа сложения этого племени окончательной ясности еще нет. То, что памятники ижоры остаются «крайне слабо изученными», отмечали А. Н. Кирпичников и Е. А. Рябинин еще в 1982 г.[434] С одной стороны, по языку они наиболее близко к карелам, а сами ижорцы довольно долго называли себя карелами и свой язык – карельским[435]. С другой стороны, погребальный обряд ижоры XI-XIV в. отличается от соответствующего обряда карел, а ее антропологический тип в эпоху Средневековья отличает ижор от других финно-угорских народов, но очень близок особенностям древнего мезолитического населения Прибалтики[436]. Все эти данные позволяют предположить, что данное племя образовалось путем смешения древнего населения с переселившимися в данный регион корелами. На основании археологических данных этот процесс традиционно датируется началом II тыс. н. э. Самым ранним артефактом, связываемым с ижорой, является овальная «черепаховидная» фибула X-XI вв., найденная в Колтушах[437]. Однако О. И. Конькова отмечает, что в силу своеобразия обряда погребения ижоры наиболее ранние его формы являются археологически трудноуловимыми: «Таким образом, мы можем предположить, что к концу XI в. происходит переход от поверхностных кремаций (сожжений) к практически поверхностным ингумациям (захоронениям несожженного тела). Почему этот вывод для нас важен? Во-первых, потому, что сожжения умерших с помещением остатков в небольшие ямки – это обряд, отмеченный и в других районах Северо-Запада, например, в Северном Причудье в X-XI вв. Значит, это подтверждает наш вывод о том, что ижора по происхождению – коренное местное население. Во-вторых, становится понятным отсутствие на исследуемой территории археологических памятников конца I тысячелетия нашей эры – ведь их практически невозможно обнаружить!»[438] Соответственно, отсутствие археологических следов ижоры в данном регионе до X-XI вв. еще не доказывает, что данного племени там не было в более ранний период. Эта же исследовательница приводит еще один косвенный аргумент в пользу его присутствия там до начала II тыс. н. э. Она обращает внимание на тот факт, что в «Житии Александра Невского» было прямо сказано о том, что ижора охраняла заключительную сухопутную восточноевропейскую часть пути «из варяг в греки»: «Еще заметим, что в этом рассказе прямо указывается, что ижора несла охранную службу “при краи моря и срежаше обою пути” (т. е. оба русла Невы при впадении в Балтийское море). О том, что, вероятно, и в предшествующие века подобная охрана была хорошо организована и эффективна, говорит отсутствие кладов на невском участке пути знаменитого торгового пути “из варяг в греки” с середины IX в. Ведь если охрана была надежной, то и не возникало таких драматичных ситуаций, когда, опасаясь нападения, проезжающие торговцы зарывали клад и, видимо, погибнув, уже не забирали из тайников спрятанное»[439].
