Игорь Смирнов - Психодиахронологика: Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней
1.3.1. Пока мы вели речь о примарном кастрационном комплексе, Фрейд и его последователи, например, Ф. Маретт[18], думали, что кастрационная фиксация, определяющая формирование кастрационного характера в зрелом возрасте, связана со страхом, который ребенок испытывает, когда ему угрожает наказание за мастурбацию. Однако чрезвычайная распространенность запрета на автоэротизм в историческом времени и культурном пространстве делает маловероятным предположение о том, что преследование мастурбации может быть достаточным условием для того, чтобы создать особый характер (в противном случае кастрационная фиксация была бы свойственна большей части человечества). Кастрационный характер исследован в гораздо меньшей степени, нежели такие психотипы, как садистский, мазохистский, нарциссистский, параноидальный или истерический.
1.3.2. Суть секундарного кастрационного комплекса в том, что субъект относится к своей половой принадлежности (мужской или женской) как к непостоянному признаку, который может быть потерян.
Это самовосприятие вызывается, по-видимому, самыми разными обстоятельствами. Скажем, тем, что мальчик вынужден иметь дело с таким отцом, чьим главенствующим качеством является скупость. В этом положении ребенок ощущает себя как недополучившего от отца то, что ему требовалось, и прежде всего мужскую половую идентичность. Она есть в качестве биологической данности, но ее нет в качестве данности психической. Страх потерять половую идентичность делается фактором, генерирующим личность ребенка. В зрелом возрасте сын скупого отца может стать особо расточительным в своей сексуальной жизни, дабы то и дело доказывать себе свою включенность в мужской мир. Именно таким был отец Пушкина.
Этого мало. Стоит обратить внимание на еще одну деталь из биографии Пушкина. Рассердясь на малолетнего сына, мать Пушкина не разговаривала с ним в течение почти года. Эта травмирующая ребенка ситуация[19] должна была принудить его к тому, чтобы ассоциировать наказание с лишением контакта с противоположным полом. Какой бы ни была кара, она тем самым становилась кастрацией. Вторичный кастрационный комплекс был заложен в характер Пушкина с обеих родительских сторон.
1.3.3. Раз примарный кастрационный страх универсален, переживается в определенное время детства каждым человеком, значит, он способен найти воплощение в литературном тексте в любую эпоху. Кастрационная проблематика развертывается в европейской культуре начиная с мифа об оскоплении Кроносом Урана и вплоть до искусства XX в. (ср. хотя бы раненного в пах героя в романе Хемингуэя «The Sun Also Rises»)[20].
Вместе с тем в истории европейской культуры есть период, когда кастрационный комплекс проявил себя не просто в отдельных текстах, но во всей культурной жизни. Мы считаем, что культура конца XVIII — первых трех десятилетий XIX вв., условно называемая романтизмом, была создана личностями, фиксированными на кастрационном страхе, пережившими по тем или иным причинам его вторичную актуализацию[21].
Мы не ставим себе задачи доказать этот, конечно же, раздражающе широковещательный тезис. Однако мы будем анализировать тексты Пушкина (и позднее — Гоголя) так, чтобы стало ясно, что объяснительный подход к ним открывается лишь при учете высказанного предположения. Мы ограничимся в основном лирикой Пушкина, взяв из нее к тому же только те тексты, которые трактуют любовь и креативность. Цель этой главы — продемонстрировать на выборочном, но все же достаточно показательном, жанровом и тематическом материале те приемы психосемантического исследования, которые были бы применимы ко всем пушкинским жанрам и темам. Кастрационная символика, вообще говоря, обильно присутствующая в лирике Пушкина, остается на периферии наших разборов.
2. Пушкинское толкование любви
2.1. Рассматривая любовную лирику Пушкина, легко заметить, что одним из главных ее мотивов служит мотив препятствия, возникающего в сексуальных отношениях. Такими помехами выступают обычно:
— разъединенность партнеров: «И, хоть по уши влюбленный, Но с тобою разлученный, Всей надежды я лишен» («К Наталье» (I, 7[22]); то же — в стихотворениях «К Наташе», «К ней» и в др);
— старение лирического субъекта resp. героини: «Уж я не тот любовник страстный <…> Моя весна и лето красно Навек прошли, пропал и след» («Старик», II-1, 14); «Печально младость улетит, Услышу старости угрозы, Но я, любовью позабыт, Моей любви забуду ль слезы!» («Элегия» = «Счастлив, кто в страсти сам себе…», I, 208); «Когда мы клонимся к закату, Оставим юный пыл страстей…» («Кокетке», II-1, 224);
— приближение смерти: «…Потемнеют взоры ясны, И не стукнется Эрот У могильных уж ворот!» («Опытность», I, 53); «Покину скоро я друзей, И жизни горестной моей Никто следов уж не приметит» («Я видел смерть…», I, 216); «Увы, зачем она блистает Минутной, нежной красотой? Она приметно увядает Во цвете юности живой…» (II-1, 143)[23];
— измена: «Хлоя — другу изменила!.. Я для милой… уж не мил!..» («Блаженство» (I, 55); ср. еще: «Измены», «Прелестнице», «Черная шаль» и мн. др.);
— неконкретизированная неудача: «И каждый раз в унылом сердце множит Все горести несчастливой любви» («Желание», I, 218); «Летите прочь, воспоминанья! Засни, несчастная любовь!» («Месяц», I, 209);
— избегание опасной страсти, аскеза: «Не сожигай души моей, Огонь мучительных желаний» («Элегия» = «Я думал, что любовь погасла навсегда…», I, 211); «Напрасны хитрые старанья: В порочном сердце жизни нет… Невольный хлад негодованья Тебе мой роковой ответ» («Прелестнице», II-1, 71); «И сердцу, полному мечтою, „Аминь, аминь, рассыпься!“ говорю» («Когда бывало в старину…», III-1, 53); «Я вас бежал, питомцы наслаждений <…> И вы, наперсницы порочных заблуждений <…> забыты мной…» («Погасло дневное светило…», II-1, 147);
— неволя: «В неволе скучной увядает Едва развитый жизни цвет…» («Наслажденье», I, 222);
— власть мертвого над живым: «Хладно руку пожимаешь, Хладен взор твоих очей… <…> Вечно ль мертвого супруга Из могилы вызывать?» («К молодой вдове», I, 241);
— преходящий характер страсти: «Кто раз любил <отметим здесь иррефлексивную омонимию: „раз любил“ и „разлюбил“. — И.С.>, уж не полюбит вновь <…> На краткий миг блаженство нам дано» («К***» = «Не спрашивай, зачем унылой думой…», II-1, 42); «Перестаю тебя любить <…> Погасли юные желанья» («Напрасно, милый друг, я мыслил утаить…», II-1, 112);
— робость: «Хоть я грустно очарован Вашей девственной красой <…> Но колен моих пред вами Преклонить я не посмел…» («Подъезжая под Ижоры…», III-1, 151);
— отсутствие ответного чувства, встречного желания: «В дверь стучим — но в сотый раз Слышим твой коварный шопот <…> И насмешливый отказ» («Ольга, крестница Киприды…» (II-1, 79); ср. также: «Платоническая любовь», «Все кончено: меж нами связи нет» и др.; ср. еще сюжет поэмы «Граф Нулин», героиня которой как будто соблазняет заезжего щеголя, но для того только, чтобы в решительный эротический момент оттолкнуть его от себя);
— воспоминание о другой любви, разрушающее данную[24]: «Я таял; но среди неверной темноты Другие милые мне виделись черты, И весь я полон был таинственной печали…» («Дорида», II-1, 82);
— общее разочарование: «Я пережил свои желанья, Я разлюбил свои мечты…» (II-1, 165);
— кокетство возлюбленной, внушающее страх партнеру: «Ты мне верна: зачем же любишь ты Всегда пугать мое воображенье? <…> И всех дарит надеждою пустой Твой чудный взор…» («Простишь ли мне ревнивые мечты?..», II-1, 300);
— неопределенное томление, вторгающееся в любовное чувство: «Мне грустно и легко; печаль моя светла; Печаль моя полна тобою» («На холмах Грузии лежит ночная мгла…», III-1, 158); «Когда б не смутное влеченье Чего-то жаждущей души <…> Всё б эти ножки целовал» (III-1, 316);
— добровольный отказ от любовного притязания: «Я вас любил: любовь еще, быть может, В душе моей угасла не совсем; Но пусть она вас больше не тревожит; Я не хочу печалить вас ничем» (III-1, 188)[25].
2.2.1. Идеальное любовное состояние достижимо, по Пушкину, прежде всего как игра воображения: «Увы! я счастлив был во сне…» («Послание к Юдину», I, 173)[26]. Вариант этой темы находим в «Признании», где от возлюбленной требуется, чтобы она хотя бы притворилась разделяющей чувства лирического субъекта: «Быть может, за грехи мои <характерное кастрационное чувство вины! — И.С.>, Мой ангел, я любви не стою! Но притворитесь!» (III-1, 29).
