Игорь Смирнов - Психодиахронологика: Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней
1.1.4. Наиболее существенный вклад в теорию кастрационного комплекса после А. Штерке и К. Хорней внес Ж. Лакан. Фрейд не только не задался вопросом об источнике кастрационного страха, но и не объяснил, каким образом именно penis — задолго до того, как он обретает способность выполнять половую функцию, — делается более, чем просто эрогенной зоной, а именно: тем местом, где локализуется желание, где субъект обнаруживает себя в качестве стремящегося обладать объектом. Заполнить второй из этих пробелов и взялся Ж. Лакан[14]. С его точки зрения, изложенной в докладе «Subversion du sujet et dialectique du désir dans l’inconscient freudien» (1960)[15], мать («реальный Другой») являет для мальчика зеркало, в котором тот опознает себя и в котором одновременно видит недостачу penis’a. Поскольку всякое вожделение есть не что иное, как нацеленность на восполнение нехватки, постольку penis начинает быть значимым для ребенка не сам по себе, но символизируя «место желания» (Ж. Лакан предпочитает именовать penis в этой — символической — роли «фаллосом»), Кастрационный комплекс делает субъекта способным к символизации (т. е. к основной человеческой активности). В другой работе («La signification du phallus», 1958) Ж. Лакан писал:
Le phallus est le signifiant privilégié de sette marque où la part du logos se conjoint à l’avènement du désir[16].
1.1.5. Постструктурализм (постмодернизм) поставил под сомнение универсальность кастрационного комплекса. Так, например, Ж. Делез и Ф. Гаттари историзируют этот комплекс, рассматривая его как следствие преходящей социальной организации, зиждущейся на «деспотизме», исповедующей «идеологию нехватки» и навязывающей кастрационный страх лицам, которые принадлежат к подчиненным группам[17].
1.2.1. Учение Фрейда о всеобщей значимости кастрационного комплекса действительно выглядит крайне сомнительным.
Прежде всего, остается неясным, каким путем дети, наблюдающие отсутствие/присутствие penis’a у противоположного пола, приходят к одинаковому во всех случаях выводу об отторгаемости мужского полового органа. Почему бы мальчику, обнаруживающему, что у его сестры или матери нет penis’a, не вообразить себе, что подобного рода «дефицит» характеризует только данного индивида? Фрейд описывает инфантильные сексуальные идеи так, как если бы у детей существовал consensus, бытующий на самом деле лишь в обществе взрослых.
Кроме того, методологически уязвима попытка Фрейда универсализовать детский опыт. Мы принципиально не в состоянии утверждать, все или не все дети в возрасте от двух до пяти лет наблюдают телесное устройство противоположного пола (а тем более — матери: теория Ж. Лакана — совершенная конструкция, под которую не подведен фундамент).
Из критики в адрес Фрейда еще не вытекает, что нам следует объявить всезначимость кастрационного комплекса недействительной в духе постструктуралистов и феминистского психоанализа, рисующего страх кастрации в виде явления, типичного только для «фаллоцентрической», маскулинизированной культуры.
Кастрационный комплекс предполагает, что подчиненный ему субъект ощущает одновременно как причастность, так и непричастность к своему полу. Субъект тождествен и нетождествен себе, т. е. иррефлексивен, говоря на языке логики. Кастрационный страх позволяет нам выработать одну из фундаментальных логических категорий — идею иррефлексивности. Именно поэтому мы обязаны признать кастрационную фазу в развитии ребенка обязательной ступенью на пути восхождения к тому, что свойственно всем людям, — к нашей способности проводить простейшие умственные операции. Помехи, нарушающие развитие кастрационных фантазий, создают патологию (= нежелание индивида меняться во времени, осуществляя самоотрицание), которая и в этом, и в других случаях есть не что иное, как пато-логика.
Фрейд ошибался, думая, что всеобщая фантазия детей может быть следствием производимых ими наблюдений. Переосмысляя Фрейда, нужно понять кастрационный комплекс как внутреннюю потребность ребенка, как результат автореорганизации его психики.
1.2.2. Было бы естественно предположить, что в эволюции ребенка неизбежно наступает такой момент, когда он конституирует себя именно как ребенка когда он устанавливает свое отличие от взрослых, разумеется, от родителей (неважно, своих или чужих). Иначе говоря, на этой познавательной ступени ребенку открывается, что он не обладает той производительной силой, которая создала его самого, что созидательная потенция присуща старшим. Вне зависимости от того, каким половым признаком располагает ребенок, он вынужден чувствовать себя средоточием нехватки. Он беспризнаков, несмотря на наличие полового признака. Он кастрирован, не будучи кастрированным, наказан без вины, виноват (неправилен) — ни в чем не обвиненный окружающими. Наше чувство вины вытекает из того, что мы были детьми.
Ребенок опознает свою инфантильность после совершаемой им на эдипальной фазе попытки идентифицировать себя с одним из родителей, отвергнуть свой статус младшего в семье (а не свою половую идентичность, как предполагала К. Хорней). Кастрационный комплекс следует за Эдиповым. Именно так и расположил Фрейд обе стадии в статье «Der Untergang des Ödipuskomplexes» (1924). Приурочивание начала кастрационного страха к более раннему детству, производившееся Фрейдом и другими авторами, смазывает специфику разных фаз в становлении детской психики. Существенная сторона эдипального поведения — это намерение ребенка вести себя так, как если бы ему была дана порождающая мощь его родителей. О том, почему он отрекается от этого намерения, и о том, как формируется кастрационный страх, речь пойдет в B.I.1, где мы подробно обсудим проблему эдипальности. Сейчас мы скажем только, что ребенок, воздерживающийся от инцестуозности, исправляет тем самым ошибочное самоотождествление. Инцест, вообще говоря, табуизируется ради того, чтобы создать условия, при которых субъект был бы в состоянии адекватно идентифицировать себя.
Поскольку ребенок на кастрационной стадии рассматривает свой половой признак сразу и как присутствующий и как отсутствующий, постольку телесный носитель этого признака (безразлично, penis или vagina) оказывается в инфантильном восприятии существующим-в-исчезновении: отделяемым от тела и ведущим самостоятельную жизнь. (Ребенку, таким образом, вовсе не обязательно заниматься наблюдениями, чтобы представить себе половые органы в виде отторгаемых). Автономизируясь, penis и vagina становятся субститутами тела во всем его объеме, Другим тела-местом, где тело ищет себе другое тело, локусом желания. В то же время гипостазирование половых органов придает им универсально-символическую функцию, делает их, замещающих все тело, знаками всего. Будучи таковыми, penis и vagina, в свою очередь, эквивалентны, взаимозаместимы (они, как гласит похабная поговорка, «…из одного гнезда»), Кастрационный комплекс имплицирует трансвестизм и прочие формы разыгрывания чужой половой роли. Anima и Animus начинают сопротивопоставляться в нашей психике как раз на кастрационном этапе ее созревания. Похоже, что Penisneid — одно из проявлений допускаемого кастрационным комплексом обмена, половыми образами (= gendershift). Не исключено, что в рамках маскулинизированной культуры девочки более охотно желают занять мужскую позицию, чем мальчики — женскую. Penisneid выражает собой, как кажется, потребность самостановящегося субъекта избежать не соответствующего этому процессу автогенеза слабого, зависимого, венского положения в мире, где царят мужчины. Как бы то ни было, не может быть и речи о том, что женщина изначально страдает от недостачи генитальной признаковости, как это постулировал в своей андроцентрической модели Фрейд. Возможность обращения пола у девочки и мальчика на кастрационной стадии одинакова.
То обстоятельство, что кастрационный комплекс запускает в ход механизм символизации, хорошо объясняет, почему сублимированность, как об этом писал Фрейд (впрочем, под другим, чем наш, углом зрения), составляет одну из отличительных черт постэдипального ребенка. Если всё может быть охвачено одним знаком (каковым выступают гениталии), то мир превращается в универсум значений, дематериализуется, одухотворяется. Ребенок, достигающий кастрационной фазы, пансемантичен. Его интересы всецело расположены по ту сторону видимого, непосредственно ощущаемого: он доискивается до причин, связь фактов важнее для него, чем они сами, он сосредоточен на том, что может только мыслиться, он жаждет объяснений — образованности.
Итак, ребенок воспринимает себя кастрированным в силу того, что он мыслит себя ребенком. Понятно, что эта ситуация не зависит от типа семьи, в которой воспитывается ребенок, и тем самым от диахронического или регионального типа культуры.
