Михаил Щетинин - Объять необъятное: Записки педагога
(М. Волошин) УРОКИ НЕСПЕШНОГО ОБЩЕНИЯ Когда я пишу эти строки, за окном идет снег… Белые пушистые звездочки, обняв друг друга, плывут в мглистых волнах пространства, медленно опускаются на землю. И я вспоминаю… Стою у окна в школьном коридоре. В сгущающихся сумерках зимнего вечера надрывно и тяжко стонет вьюга. Мне кажется, что это во мне стонет что–то одинокое, уставшее, обиженное. Сегодня уехали два очень нужных школе специалиста—художник и балетмейстер. Кто будет вести уроки? Третий год пытаемся начать реализацию программы эксперимента в полном объеме, и третий год не удается. В отличие от Ясных Зорь в Зыбкове экспериментальными стали сразу все классы: с первого по десятый. Кадры—один из важнейших вопросов, от решения которых зависит успех, — для нас постоянный камень преткновения. Уход же учителя в середине года равносилен провалу: заменить его некем. А тут сразу двое. «…Из–за неудовлетворительных жилищно–бытовых условий, — написали в заявлении ушедшие. Была в этом правда, была… Не смогли мы обеспечить их квартирами. Были трудности и в снабжении продуктами питания. Сельского жителя кормит земля, его приусадебное хозяйство. Поэтому местный магазин торговал чаще всего тем, что не производилось самими зыбковчанами. «Отделы» зыбковского «гастронома» для приезжих педагогов не имели стен, их нередко надо было искать на разных улицах, у разных хозяев, в колхозной кладовой или выезжать в районный центр, ехать за пятьдесят километров в Кременчуг. Выходцы из села приспосабливались быстро, обзаводясь собственным хозяйством. А городские входили в новое свое экономическое положение болезненно, с трудом осваивая азы сельского уклада. Уехавшие— городские… Но была и другая, может быть, самая главная причина их ухода из школы. Не поверили… Не поверили в перспективность нового дела, не увидели будущего в затратах своего труда. — Не верю я в это—так и сказал перед отъездом художник Чернов. — Дело гиблое! Не зря мы говорим: «Алло, мы ищем таланты?» Ищем как редкость, как случай! А тем, о ком вы печетесь, — все равно какая школа. Для них—лишь бы она скорее кончилась, да вырваться бы из этого села. Что я, например, здесь увидел? Грязь, лай собак, коровы да мужицкую грубость—вот и все впечатления, если не считать вашу наивность. Окружили себя выдуманным миром. — Художник помолчал, ожидая реакции на сказанное, «а затем вдруг спросил: — Вы хоть сами–то понимаете, что вы неудачник? Может быть, фантазии вокруг «духовных богатств» ребенка—это самозащита? Я молчал. Ни спорить, ни убеждать его мне не хотелось. О чем говорить, если у ног стоял чемодан. К тому же я понимал, что Николаю Николаевичу не нужны были мои слова. Ему надо было выговориться, оправдать перед самим собой свой поступок… — Снежинки бились о стекло, беспомощно соскальзывали вниз и тут же исчезали в бездонной холодной темени. Сейчас придут директор школы (к этому времени им стал Н. В. Кожухарь) и его заместители. Будем думать, уже в который раз, как выйти из создавшегося положения. Директора ждем из Кировограда. Там должна была состояться встреча с семьей учителей (он художник, она балетмейстер), которые вроде бы согласились приехать к нам на работу. Это не первая поездка по кадровым делам. Предыдущие были безуспешны. С чем он приедет сегодня? Щелкнул выключатель, коридор мгновенно залило ослепительным светом. — Добрый вечер, Михаил Петрович! — радостным хором вместе со светом выплеснулось в коридор. Обернулся. Ребят казалось особенно много от того, что они словно родились светом, заполняя вместе с ним все пространство. Ко мне шагнула Ира Малетина, секретарь комсомольской организации школы, и без всяких объяснений сообщила: «Через три минуты у нас расширенное заседание комитета… Просим вас принять участие». — Комитет? Почему сейчас, в субботу? — Повестка дня: «Как быть в сложившейся ситуации», — словно читая мои мысли, сказала Ира. — С–ситуации? — Мы будем говорить о том, о чем вы здесь думали в одиночестве. Или вы не хотите думать с комитетом? — Почему не хочу?! — Тогда идемте с нами! Говорят, что жизнь есть непрекращающаяся цепь начал. Видимо, это так. Во всяком случае, в тот вечер это утверждение для меня наполнилось реальностью. «Золотые люди, настоящие товарищи… — думал я, пока мы раздвигали столы, ставили большим кругом стулья, «чтобы глаза в глаза». — Сколько бы мы уже сделали, если бы не срывалась программа эксперимента, если бы так не затянулся подготовительный период!..» Я оценил желание ребят быть рядом, но не предполагал, насколько обижал их внутренним своим настроем: «А чем вы можете помочь?» Ожидая появления директора, посматривал на дверь, рассеянно слушал выступающих, но вдруг словно проснулся: говорили не дети, а взрослые, рассудительные люди. С изумлением я ловил каждое их слово. — Мы неправильно ведем себя с новыми учителями. Видим, как трудно им вживаться в сельскую жизнь, проходим мимо, да еще и посмеиваемся: «Смотрите, он пилу не умеет держать?» — это Люлин Сергей, оставшийся после десятого класса рабочим–наставником в цехе сборки микрокалькуляторов. — Помнишь, Володя, — обратился он к Стрельцову, — как мы вместе с тобой в кругу хлопцев слушали «разговорчики» разные о Николае Николаевиче? И ни ты, ни я не вмешались, не остановили. А теперь руками разводим: что делать? Ему нужна была поддержка. Надо было помочь ему разобраться, что мы от него хотим, объяснить самих себя… — Попробовал бы ты к нему подойти? — возразила Катя Хрущева. — Я один раз подошла, так он мне ответил? — Учителя нас с сосками видят. Ох, и не любят они, если им замечание сделаешь? Я тоже посоветовал Ивану Степановичу, чтобы он спокойнее, без крика общался с нами. Мешает же этим криком себе? — усмехнулся Стрельцов. — Иван Степанович смерил меня таким взглядом, аж похолодело внутри… А вечером я уже отцу объяснял при Иване Степановиче, что имел в виду. Ох, и долго объяснял? С тех пор, думаю, хватит советовать. Открылась дверь, на пороге показались Ангелина Иосифовна Матченко и Ольга Андреевна Удод, заместители директора. Проходите… — пригласила их Малетина. Круг раздвинулся. Слово взяла Оксана Матченко, председатель совета дружины. — Мы относимся к учителям с большей требовательностью, чем к самим себе. Они нам наши срывы прощают чаще. Разве это справедливо? Прежде чем делать учителю замечание, надо поставить себя так, чтобы он принял твое слово как само собой разумеющееся. — Как это «поставить себя»? — Поведением своим… — Ты хочешь сказать, что я себя вела плохо с Николаем Николаевичем? — обиделась Катя Хрущева. — Я не тебя имела в виду. — А кого? Меня? — с улыбкой спросил Стрельцов. — Что вы сразу на себя переводите? — Оксана правильно говорит… А то, что было с Катей и Вовкой, — результат давно сложившейся дистанции между учителями и учениками. И раз мы хотим новых отношений, надо запастись терпением… — Ну, ты научишь? Терпением только в церкви можно авторитет завоевать? — Я про другое терпение, про активное… Меня человеком делали, знаешь, с каким терпением? — Вася Кораблев обернулся ко мне за поддержкой. В его глазах вопрос: «Правильно говорю?» — Учиться нам надо разговаривать… — подытожила задумчиво Никиташева Света. — И не только с учителями. Друг с другом, с родителями. Не всегда мы умеем сказать так, чтобы не обидеть. Я по себе сужу. Когда мне делают замечание равнодушно, как само собой разумеющееся, мне обидно. Хотя вроде бы и понимаешь, что говорят–то правильно. А протестует что–то внутри. Но если чувствуешь, что человек говорит о твоем и с тобой переживает, что ему больно за тебя, не обижаешься, наоборот, хочется исправиться! — А почему мы говорим о замечаниях? Разве это единственный способ общения с учителем? — заговорила Ира Гаврилова. — По–моему, важнее подсказать, где у него получается. Как у нас «огоньки» в бригадах проходят? Михаил Петрович! Почему вы молчите? Вы же нам на кафедре педагогики что говорите? Искать в человеке положительное. Разве учитель не нуждается в том, чтобы мы помогли ему себя со стороны увидеть? Мы–то его видим чаще вас! А как прошел урок, разве не надо у нас спросить? — Вот теперь дайте мне слово, — поднял руку командир производственного объединения Федя Кораблев. — Ирина и мое мнение высказала. А то, думаю, куда–то нас не туда несет. Замечания, советы одного человека многое не изменят. Насчет «огоньков» в бригадах Ира говорит правильно. Там мы анализируем прожитый день, отмечаем, кто как работал, как себя вел с товарищами. А почему такие же коллективные анализы, где каждый мог бы высказать свое мнение и о себе, и о других, и о самом уроке, о работе учителя, нам не проводить после урока? Учебная работа идет у нас без коллективного анализа. Мне кажется, это неправильно. — Федя! А где взять время? — спросил кто–то. «Вот именно, — подумал я, — где? Боремся за каждую секунду. Но Федя и Ира правы — нам нужны коллективные анализы учебы». — Ольга Андреевна? Михаил Петрович! Ангелина Иосифовна? Ждем? Мы думали, у вас готовое предложение… — разочарованно протянула Малетина, видя, что мы молчим. — Так что же, идея анализа не вписывается в наш режим? Жаль… Ира смотрела в мою сторону; видимо, чувствовала, что меня так и подмывает что–то сказать. Но Ангелина Иосифовна опередила. — Наше предложение: вопрос о систематическом коллективном анализе учебной деятельности вынести на педсовет. Мы его вместе обсудим. В общем, — продолжала она, — мы «за», но ваша идея вызывает к жизни еще одну. И ее тоже надо тщательно обсудить. — Но мы не закончили. Дело в том, — опять начала Ира, — что это второе заседание. Мы уже собирались… — Ир, не тяни, — подбодрили ее ребята. — Мы предлагаем уроки изобразительного искусства дать Шептун, а хореографию—Кучеренко. А то опять кого–нибудь в середине года возьмем впопыхах. Света и Валя справятся? А пока они работают, можно спокойно искать замену. «Как же мы раньше не подумали об этом?» — мысленно отметил я. — Светлана была организатором и ведущим исполнителем художественного оформления второго этажа, вся роспись пола, стен—ее с ребятами работа, — секретарь говорила уже спокойнее, четко аргументировала предложение комитета комсомола. — Валя Кучеренко—солистка танцевального ансамбля «Росинка», его директор. Обе они с людьми работать умеют. Ну что еще… скромные, хорошие девчонки. Да вы же их сами знаете? Уроки они уже вели. Кафедры им помогут. — Ну что? — с едва скрываемым внутренним восторгом спросила у меня Ангелина Иосифовна. — У меня сомнений нет. — И я так считаю. Вот только Николай Васильевич… — Я за? — вырос на пороге Николай Васильевич Кожухарь. Его появление внесло веселое оживление в наш круг. Напряженность уступила место той уверенной бодрости, которая приходит как награда за трудную, очень важную работу. — А я не хотел прерывать Иру, — улыбаясь, признался он. — Думаю, будет пауза—зайду. Так что невольно подслушивал. Я — «за»? — повторил опять. — И чего только в Кировоград ездил? А ездил, кстати, без толку. Далеко, говорят, от города, и заработок не устраивает. Он махнул рукой, словно отталкивая неприятный образ, и уже подчеркнуто серьезно, почти торжественно произнес: — А придумали вы здорово? Это—выход? Но точку здесь я не ставлю. У того зимнего вечера был грустный эпилог. Когда мы шли веселой и шумной гурьбой из школы, я заметил, что Ира была какой–то подавленной. Это никак не гармонировало с тем, что окружало нас. Вверху большим лучащимся шаром висела луна. Облитый ее магическим светом снег лежал под ногами бугристой белой скатертью, сверкал серебристым великолепием, ворчливо поскрипывая в такт шагам. Было свежо, прохладно и празднично. — Вы чем–то расстроены, Ира? — спросил я, когда мы чуть поотстали от шумной компании. — А вам весело? — Ну не весело, положим, а хорошо, радостно. Что вас огорчает? — Вы… — Я? — Да, вы. Вы тоже нам не до конца верите. Я едва не задохнулся от удивления. — Как вы к этому могли прийти?! — Наблюдала за выражением вашего лица. Вы нас усиленно поощряли, восхищались. Слушали с умилением. Как же—деточки, оказывается, мыслят и могут говорить дельно! А мне ваше восхищение… — Ира остановилась, подняла на меня глаза. А в глазах столько горечи, укора, что все мои слова, которые я приготовил, пропали, потеряв и вес, и смысл. Ирина не смотрела, всматривалась в меня так, будто хотела достать самое дно моего «я». — Неужели вы тоже из диспетчеров? — Каких диспетчеров? — Взрослости нашей, — вздохнула она. — Захотел— включил: пусть побалуются, поуправляют собой, нами. Захотел—выключил. Удобно, правда? А взрослость—это что, образование, возраст? — Ира… — Не надо, Михаил Петрович, ничего говорить. Вы лучше подумайте. Вам верят. А сегодня не лучший ваш вечер. Не обижайтесь. Вы бы не спросили—я бы не ответила. Хотя рано или поздно надо было вам сказать. Ну, я пошла, — она опять вздохнула и зашагала к ожидающим ее ребятам. Ну и вечер!.. После первых попыток оправдаться перед Ириной и перед собой я все больше убеждался: она права. И от сознания ее правоты что–то сдавливало грудь, хотелось вырвать из себя то самое «нечто», которое удивлялось и восхищалось… В этом удивлении как раз и прочла о себе Ира: «Вот вы, оказывается, на что способны! Ай да ребята! Ай да молодцы!» Удивляются тому, чего не ждали. То же умиление было во взглядах Ангелины Иосифовны и Ольги Андреевны. И я вспомнил слова учеников о терпении. Не подсказали ли мы саму мысль о терпеливом переубеждении учителя своей реакцией на происходящее? А вдруг так и не сможем подняться до действительной веры, когда ожидание поведения наших юных товарищей будет адекватно их реальным потенциям?! Обидно и больно стало и за себя, и за ребят. Сколько же нам надо взаимного терпения друг к другу, чтобы старшим не унизиться до снисходительности, а младшим не проявлять показной, нарочитой независимости. Как же нас давит многовековой стереотип отношений старших и младших! Мало сказать, мало подумать о необходимости веры в силы ребенка, о необходимости разговора с ним «на равных», мало, очень мало. Нужно шаг за шагом, ломая перегородки штампов, идти к высоте равенства с детьми. И только тогда начнется мучительно трудное, но крайне важное умение смотреть в глаза ребят не сверху, а прямо. Вспомнил вопрос Ольги Андреевны: «Это вы их собрали?» И еще раз увидел недоверчиво–ироническое выражение ее лица, когда ответил: «Нет!» Она наверняка ушла домой, полагая, что комитет и его решение моих рук дело. Недостает нам пока действительной веры в ученика. Мы сами, будучи детьми, прошли эту школу искаженных, как в кривом зеркале, отношений взрослого и ребенка. Внушаем из поколения в поколение: старших надо уважать? А верно ли так упрощенно, от календаря распределять достоинства людей? Ира правильно подметила: взрослость—синоним духовности, ответственности. Не годы нужно уважать, а мудрость, силу духа, независимо от возраста. «Скоро тебе сорок, — вел я с собой мысленный разговор, — а ты все еще осваиваешь азы человеческих отношений. Надо спешить. Не заметишь, как пробьет последний час твоей жизни. О чем подумаешь тогда? Вдруг увидишь глаза детей и прочтешь в них немой укор: «Ничего ты в нас не понял, потому что не хватило у тебя мужества поверить до конца». «Предполагай в ученике достоинства до того, как они проявятся, уважай в нем личность и общайся с ним на равных», — записал эти слова в дневник, и стало легче. Завтра в школу пойду чуть более зрячим. Светлана Шептун и Валя Кучеренко работали в должности педагогов около месяца, ровно столько, сколько потребовали обстоятельства. Хорошо работали. Но не об этом речь. Важно другое. Решение комитета комсомола стало началом реального, осознанного и действенного сотрудничества учителей и учеников в нашей школе, убедило всех в том, что развитие самоуправления, инициативы каждого—единственно возможный путь совершенствования жизни коллектива, укрепления здоровых отношений между педагогами и учащимися, активное средство воспитания ответственности, гражданской позиции. Но решительные шаги к открытому диалогу с учеником, педагогике сотрудничества поставили перед нами проблему всестороннего развития, самосовершенствования учителя. И вновь завьюжило в школе… — А зачем мне ваша многогранность? Хороший учитель учит тому, что знает сам. Разве этого детям недостаточно? Такие примерно фразы звучали часто в стенах школы. Неприятие высоты, нежелание или боязнь попробовать себя у иных прикрывалось теоретизированием о пресловутой «золотой» середине, признанием ее нормой жизни. Все, что выше, называлось «завихрением», «из ряда вон», «не от мира сего», объявлялось противоречащим здравому смыслу. И с этой скрытой позицией бороться было труднее всего. Но жизнь рано или поздно потребует перестройки от каждого, ибо реформа школы начинается прежде всего с преобразования психологии учителя.
