Генрих Иоффе - Революция и семья Романовых
Наконец, из дементьевских записей явствует, что Крымов до какого-то времени (по-видимому, до конца июня – начала июля) предпочитал идти особняком, не посвящая Корнилова в свои намерения. Тут могло быть несколько причин. По некоторым сведениям, честолюбивый Крымов сам мечтал стать главнокомандующим, и не склонен был признавать первенство Корнилова. Но, пожалуй, наиболее вероятная причина состояла в том, что до этого времени Корнилов не проявлял себя таким образом, чтобы внушить Крымову какое-то доверие. Лишь после назначения Корнилова командующим Юго-Западным фронтом – а это произошло в начале июля – между ними устанавливается связь и Крымов добивается перевода своего корпуса под командование Корнилова. В этой связи подчеркнем одно важное обстоятельство: инициатором переброски 3-го конного корпуса с юга на север для возможного удара по Петрограду был не Корнилов, а Крымов. Но здесь мы забегаем вперед…
Бросим теперь самый общий, так сказать, «подытоживающий» взгляд на деятельность тех правых сил, которые решительно отвергали не только процесс углубления революции (т. е. ее начавшееся перерастание в социалистическую), но и коренные демократические завоевания Февраля. В период, рассмотренный нами (примерно, вторая половина марта – середина июня 1917 г.), ее можно, пожалуй, в целом охарактеризовать выражением «вялый старт». Надо признать, что, хотя эти контрреволюционные элементы в указанное время уже проявили стремление к консолидации и организации, они пока не имели серьезных шансов реально противостоять развивавшемуся революционному движению. В апреле-мае 1917 г. они, правда, начали создавать собственные организации и группы, из которых, безусловно, крупнейшими являлись «Республиканский центр», «Союз офицеров армии и флота», «крымовская организация». Но в них (может быть, за исключением «Республиканского центра») преобладали военные элементы, мало искушенные в политике. В развернувшихся событиях большинство из них не видело острейшей борьбы классовых интересов. Революция представлялась им анархическим движением масс, вызванным слабостью власти. Поэтому в выработке политической программы они не могли придумать ничего лучшего, чем выдвижение расплывчатых лозунгов «твердой власти» и «непредрешенчества», не имевших шансов на сколько-нибудь широкий отклик. Сознавая это, члены контрреволюционных группировок, прикрываясь легальностью своего положения (если не считать «крымовской организации»), создавали законспирированные ячейки, делавшие ставку не на политическую борьбу, а на заговорщический военный переворот.
Нельзя не учитывать, что руководящую верхушку этих кругов составляли люди «второразрядного» или «третьеразрядного калибра». Сколько-нибудь крупных личностей среди них не было; их лихорадочно искали и видели то в Алексееве, то в Колчаке, то в Брусилове, то в Корнилове. И все же главная причина «вялого старта» крайне правых заключалась в их послефевральской общественно-политической изоляции. В самом деле, на кого они могли опереться? Пролетариат все решительнее шел за большевистской партией. Мелкобуржуазные слои (крестьянство, солдаты и др.) в большинстве своем пока поддерживали соглашательские партии меньшевиков и эсеров, претендовавшие на роль выразителей «революционной демократии». Буржуазия в основном была кадетской и кадетствующей, но сами кадеты еще не склонны были бесповоротно повернуть на крайне правый фланг, как они это сделали позднее. С одной стороны, они еще верили в блок с соглашателями, рассматривая его как достаточный барьер на пути дальнейшего развития революции, а с другой – довольно трезво оценивали ограниченные возможности тех, кто стоял правее их. Что могло изменить эту послефевральскую политическую ситуацию, «сдвинуть» ее вправо, создав атмосферу, благоприятную для активизации контрреволюционных элементов и, наоборот, способствующую отливу революционной волны? Вопрос этот во многом зависел от позиции огромной мелкобуржуазно-обывательской массы, политические настроения которой особенно подвержены колебаниям и переменам. После Февраля эта масса, обладающая мощным естественным механизмом приспособленчества, «революционизировалась». Но при определенном стечении обстоятельств она легко могла и «контрреволюционизироваться», поддаться реакционной пропаганде. Национализм и шовинизм – лучшее опробованное средство для такого рода метаморфоз…
Еще в декабре 1916 – январе 1917 г. царское правительство по согласованию с антантовскими союзниками приняло решение о проведении весной 1917 г. генерального наступления на русско-германском фронте.
В сочетании с активными действиями союзных войск на Западе оно должно было привести к полному разгрому Германии. Николай II и его окружение связывали с победой в войне все свои надежды. Они полагали, что победа все «спишет». Подняв волну казенного патриотизма в духе формулы «православие, самодержавие, народность», она могла «снять» давление либеральной оппозиции и серьезно ослабить революционное рабочее движение. Февральская революция нарушила эти планы. Но по мере развития событий идея наступления русской армии оживала вновь. Временное правительство и поддерживавшие его буржуазные и мелкобуржуазные партии она привлекала с различных точек зрения (стратегической, внешнеполитической и др.), но главное – с точки зрения внутриполитической. Сконцентрировав усилия на подготовке наступления, правительство рассчитывало отвлечь внимание масс от нерешенных социальных проблем, а в случае победы на волне все тех же национализма, милитаризма и шовинизма укрепить послефевральский режим. Буржуазные и мелкобуржуазные лидеры не скрывали этих расчетов. Член ЦК кадетов В. Маклаков говорил: «Если нам действительно удастся наступать… и вести войну так же серьезно, как мы ее вели раньше, тогда быстро наступит полное выздоровление России. Тогда оправдается и укрепится наша власть…»[284] Близкий к эсерам В. Станкевич вспоминал, что в интересах внутренней политики было бы наступление противника, «но он не наступал. Значит, надо было двинуться на него и ценою войны на фронте купить порядок в тылу и армии. Круг развития идей оказался законченным. Война поглотила нестройную толпу разнокалиберных, разноречивых деятелей мартовской революции. Во имя «мира всего мира» был дан лозунг: «вперед на врага». И все пошло на службу этому лозунгу»[285].
Короче говоря, Временное правительство с успехом наступления готовилось пожать лавры победителей, которых, как известно, не судят. Но ведь в каждом наступлении (тем более в наступлении, готовившемся в революционных условиях 1917 г.) всегда есть риск: оно может обернуться не только победой, но и поражением. Что тогда? Ведь Временное правительство не могло не знать настроений солдатских масс, их усилившейся тяги к миру, выражавшейся во все учащавшихся отказах от боевых действий, неподчинениях командованию, случаях братания, дезертирства. Солдат еще стоял с винтовкой наперевес, но он уже готов был воткнуть штык в землю. Однако правительство, опиравшееся на меньшевистско-эсеровские Советы и армейские комитеты, еще имевшие значительное влияние, рассчитывало преодолеть эти пацифистские настроения оглушительной агитационной кампанией, массированной идеологической обработкой. Десятки газет и сотни митинговых ораторов вбивали в головы мысль, что после свержения царизма война перестала быть империалистической, захватнической, что теперь она ведется не во имя аннексий и контрибуций, а во имя защиты революционных завоеваний России. Возглавлял эту кампанию «революционного шовинизма» сам Керенский. Он без устали разъезжал по фронту и с автомобильных сидений, с пушечных лафетов, с повозок, с наспех сколоченных трибун говорил, говорил, говорил до хрипоты, до потери голоса. Сохранились десятки фотоснимков Керенского в «наполеоновской» позе с поднятым подбородком и открытым ртом в окружении офицеров и солдат. Он уговаривал их наступать во имя «свободной России», во имя «завоеваний революции», убеждая, что иного пути нет. «Главноуговаривающий» – прозвали его фронтовики. Керенский «не щадил себя»: с наступлением он связывал не только надежды на укрепление власти Временного правительства, но и своей собственной. Он был честолюбив и не случайно принимал «наполеоновскую» позу.
Но даже выиграв идеологическое и политическое сражение «за наступление», невозможно было получить стопроцентную гарантию успеха самого наступления. И что же в случае провала? Вот тогда-то наряду с правительством крупные политические дивиденды могли извлечь крайне правые контрреволюционные группировки. В обстановке военных поражений, вызванных ими недовольства и озлобления крайне правые, в том числе и царистские, элементы (для которых всегда чем хуже, тем лучше) получили бы неплохой шанс обвинить «во всех грехах» большевиков, «Совдепы» и Временное правительство, якобы неспособное навести «порядок». Идея «твердой власти», военной диктатуры, которую они вынашивали, была бы решительно выдвинута ими как единственное средство «спасения страны». Сознавало ли Временное правительство возможность активизации крайне правых сил в случае провала своей политики наступления? По всей вероятности, да. Но, с одной стороны, оно рассчитывало «удержать» их с помощью соглашательских Советов, а с другой – в определенной мере само нуждалось в них в качестве «противовеса» силам революции, шедшим за большевиками.
