Коллектив авторов - Новые идеи в философии. Сборник номер 14
Но сейчас же возникает, по-видимому, другой вопрос: когда же мое воление таково, что я от всякого другого на моем месте могу требовать того же? Очевидно, что это еще не ответ, если я скажу: когда я хочу общеобязательной ценности. Ведь это был бы порочный круг. Ведь общеобязательность должна же иллюстрироваться именно возможностью требования равного определения воли, и мы не подвинулись бы ни на шаг вперед, так как всегда оставался бы еще вопрос, когда же я хочу общеобязательной ценности? Этот вопрос совершенно тождественен с другим: когда мое воление таково, что я от каждого другого на моем месте могу требовать того же.
Если, однако, немного поразмыслить, мы приходим к решению этого вопроса. Мы признали значение должного за непосредственно достоверное и потому ниоткуда невыводимое и ни к какому принципу, выше его стоящему, несводимое, т. е. абсолютное. И это бросает свет на наш вопрос: когда мое воление таково, что я от каждого другого на моем месте могу требовать того же? Очевидно, что это общее требование само может основываться только на абсолютности должного, т. е. оно должно основываться на том, чего я должен хотеть, ради самого должного, как абсолютной цели, выше которой цели нет, чтобы из нее могло быть выведено должное. Тогда мое воление общеобязательно, я осуществляю абсолютную цель, абсолютную ценность, ради нее самой. В ценности, ради самой ценности, этическая мысль находит свою основу. Реализация этой ценности есть задача этики, и имя этой задаче – обязанность. Она должна быть определяющим началом нравственного воления. Таким образом, если мы оценим это последнее с точки зрения его определяющего начала – как субъективного коррелята к объективной цели, которую мы только что определили, – то мы можем сказать: нравственно наше воление тогда, когда мы действуем «по обязанности», когда побудительным мотивом наших действий является сознание обязанности. В нем в каждом отдельном конкретном случае нам в качестве самой общей директивы поведения, самого общего масштаба для оценок дано одно: нравственные убеждения.
Отсюда следует, что содержание самого действия совершенно безразлично для его оценки, с точки зрения этой оценки оно абсолютно индифферентно; решающим фактором оценки является только воля, только воление, чистая форма воли, которая определяется одной только обязанностью. Это означает автономию воли, означает, что она определяется только одной обязанностью. И автономия вместе с тем есть высший принцип морали. Она выше всякого произвола в такой же мере, как и выше всякого принуждения – выше всякого произвола потому, что разумная воля подчиняется общеобязательному разумному определению обязанности, а выше всякого принуждения потому, что эта воля сама определяет себя к обязанности. В этом вместе с тем заключается нравственная свобода.
И этот принцип есть и самый общий, ибо абсолютный и общеобязательный, и самый индивидуальный принцип, именно потому, что содержание действия не имеет в нем этически-определенной ценности, а всякое действие оценивается с формальной стороны с точки зрения общеобязательного принципа. Как нечто общеобязательное, как принцип, как чистая форма, этот принцип абсолютно сверхиндивидуален, но так как он применим ко всем содержаниям действительной жизни, ко всякому конкретному случаю, то он вместе с тем и абсолютно индивидуален.
Так сами собой отпадают все скептические возражения, которые время от времени выдвигались против общеобязательности принципа критической этики, на основе абсолютно-индивидуального определения действительности. Требуя от меня, чтобы я действовал так, чтобы всякий на моем месте хотел действовать так же, этот принцип требует неравенства положения и содержания действия, а только равенства форм воли, равенства максим. Всякого рода догматизм, ставящий своей целью внешний успех, со своей всеуравнивающей тенденцией разбивается об абсолютно индивидуальную определенность всего действительного. Поэтому прав был индивидуализм, когда он выдвинул против этого тот взгляд, что во всей действительности не бывает двух равных действий, потому что не бывает двух равных индивидов, что мы всегда нечто однократное, а потому только однократное и делаем, что поэтому просто нецелесообразно выставлять равные по содержанию действия как нравственные требования, ибо такое требование все равно исполнено быть не может. Но критическая этика уже по принципу своему исключает подобного рода бессмысленное требование. Именно вследствие своей общеобязательности, вследствие бесконечности своего объема нравственное требование должно быть совершенно свободно от содержания. Так как оно должно служить масштабом для оценки всех действий, то ни одно из этих действий в отдельности не может быть избрано по своему содержанию и провозглашено масштабом для оценки. Таким масштабом может служить только форма определения воли.
Установив этот принцип оценки, критическая этика преодолела как этический догматизм, который со своей всеуравнивающей тенденцией действительно разбился об индивидуальность всего действительного, так и антиэтический индивидуализм, который именно на основании этой сплошной индивидуальности всего действительного отрицал возможность провозглашения общеобязательного принципа. Сама же критическая этика нашла свой принцип не в этих индивидуальных определениях действительности, не в тех или других содержаниях воли, а только в чистой форме воли, в ее автономии32.
Если обо всем этом серьезно подумать, исчезнут сомнения, которые часто еще вызывает у выдающихся даже сторонников критической этики Кантовская формулировка категорического императива: «Действуй так, чтобы максима твоей воли могла во всякое время служит также принципом всеобщего законодательства». В этой формуле этического принципа вся суть сводится только к способности максимы к обобщению, а не к тому или другому содержанию действия или воли. Вместе с тем мы вовсе не желаем отрицать того, что другие формулировки действительно могут вызывать эти сомнения и создать ложное впечатление, будто речь идет о содержании морального принципа.
В приведенной же выше формулировке вся суть сведена только к максиме, а это последняя может проявить свою способность к обобщению даже на самом индивидуальном содержании.
Но для проявления нравственного принципа необходим действительный носитель нравственного сознания, т. е. необходима личность. Последняя есть та реальная потенция, при помощи которой воля осуществляется, бытие, которое должно существовать, становится действительно существующим. В ней, в разумном индивиде сверхиндивидуальное нравственное разумное определение может стать действенной действительностью. И именно поэтому сама личность опосредствованным путем приобретает нравственную ценность, ее нравственная цель есть автономия. Но она может так себя проявить не изолированная, а в пределах своей исторической связи с обществом. Тем самым и это последнее приобретает, как реальная возможность, этическую ценность от общеобязательного принципа. Так при посредстве им самим определенной зависимости ценностей этот общеобязательный принцип распространяет свое влияние на исторические, т е. действительные в собственном смысле области жизни, чтобы превратить их в нравственные области жизни.
Конечно, здесь устанавливается совсем другое отношение этики к жизни, чем это было у этического догматизма, а также и у индивидуализма Оба они в последнем счете догматически оценивали жизнь с точки зрения самой жизни: первый – тем, что, сильно искажая действительность, он видел и ценил в жизни только общий социальный средний уровень, а второй – тем, что, правильно оценив действительность как абсолютно индивидуальное «инобытие», вслед затем усматривал только в сильном и властном жизненный нерв, истинное ядро жизни, но затем сам догматически оценивал жизнь как власть ради самой власти. Вторая точка зрения последовательно додумывала первую от исходного ее начала до конца, и именно поэтому преодолела ее. Теперь и она сама, в свою очередь, преодолена критической этикой, которая признает, что жизнь становится ценной только в зависимости от некоторой абсолютной ценности, стоящей выше одной только жизни.
Индивид не может оцениваться с точки зрения голой силы, как это полагает индивидуализм. Такая оценка сама себя разрушает. Он должен оцениваться с точки зрения своих нравственных задатков, как реальная возможность осуществления нравственных целей. На том же основании и «союз» невозможно оставить в стороне, как этого хочет тоже индивидуализм; с другой же стороны и он не имеет ни малейшей нравственной ценности как одно только благодетельное учреждение, что утверждает догматизм. Союз имеет этическую ценность лишь постольку, поскольку он сам может быть поставлен в ту или другую зависимость от высшего нравственного принципа автономии, т. е. постольку, поскольку его самого можно рассматривать как возможность осуществления нравственных определений со стороны входящих в его состав индивидов.
