Коллектив авторов - Новые идеи в философии. Сборник номер 14
«Может явиться некто», и этот «истолкователь» пришел. Он сам был этим «истолкователем», который сказал свое: то был Фридрих Ницше26. Он познал, как ему казалось, абсолютную, естественную необходимость в абсолютной противоположности к закономерности или, выражаясь яснее, естественную закономерность – которой он вовсе не отрицал, заменяя ее только понятием «необходимого и поддающегося предвидению процесса», в абсолютном противоречии к нравственной закономерности27. Мощная индивидуальность, в высшей степени благородная, своеобразная личность освобождается от мощного инстинкта и с горькой насмешкой и презрением восстает против «обезличивающего», «противоестественного» «уравнивания» «морали», то есть, того, что она считает моралью.
Дело в том, что она знает одну только мораль, «стадную мораль», мораль «социального позвоночного», как она сама себя называет, которую мы выше изложили под понятием этического догматизма, мораль «глупых философов и мечтателей о всеобщем братстве, называющих себя социалистами», «утилитаристов-невежд», как их очень часто называет новый истолкователь природы. И кто «раз продумал до конца эту стадную мораль, тот знает одной гадостью больше, чем другие люди, а может быть и новую задачу».
Если не по форме, то по существу дела мы не можем не согласиться с протестом человека, который так говорил. Остается лишь решить вопрос, исчерпывается ли сущность морали вообще той «стадной моралью», достаточно сильной еще и в настоящее время и вызывающей с его стороны столь ожесточенный нападки. Но этот вопрос нас в настоящее время еще не занимает. Покуда перед нами задача понять и изучить, как таковой, этот новый, второй тип морали.
«Может явиться некто, руководствующейся противоположными намерениями и обладающий искусством интерпретации, и он мог бы из этой же природы и на основании тех же явлений вывести нечто, как раз обратное – беспощадную тиранию и требование власти». – Это положение носит программный характер, обозначая направление и цель новой точки зрения. Метод же ее тот же, что у старой. И для нее задача прежде всего в том, чтобы «читать» в природе. Но она «вычитывает», она «выводит» «из той же природы» нечто, прямо противоположное тому, что вычитывает этический догматизм. Этому казалось, что природа указывает на «принцип взаимности», «общей пользы», «всеобщего благоденствия». Он видел общую цель «в жизни наибольшего числа людей» и в «счастье большинства». И когда просыпались сантиментальные чувства, он говорил о «всеобщем сострадании», отожествляя его с эгоизмом с одной стороны и с «любовью к ближнему» – с другой, как с противоядием против борьбы за существование. – Новая же точка зрения усматривает в жизни «беспощадное осуществление стремлений к власти», «волю к власти». «Будьте тверды!» – «Тирания»… «в слабой и мягкой метафоре»… такова цель нового учения.
Что приводит его к этой цели? Не что иное, как глубокий взгляд на природу, на действительность, на жизнь – взгляд, «эпохе масс» чуждый и в настоящее время довольно еще редкий.
Если не с систематической ясностью, то интуитивным взглядом художника идея «общего среднего уровня жизни» правильно распознается как голая абстракция, как «извращение смысла», как гласит одно резкое выражение об этом. Эта абстракция, без которой естествознание не может обойтись, правильно распознается как голая абстракция. Чисто формальное методологическое значение этой абстракции не находит здесь, правда, никакой оценки, но зато догматизму очень ловко указывается на его ошибку, состоящую в том, что он принимает «интерпретацию» за «текст». Здесь устанавливается, что в действительной жизни такое «среднее жизни» никогда не реализуется. «Жить, значит, желать быть различным», значит «желать быть другим, чем эта природа» догматиков. И это «желать быть другим» и есть вместе с тем действительная природа.
Этический догматизм, как натурализм, так и этика успеха, видел последнюю и высшую цель в проповеди «приятной жизни», в стремлении к сохранению по мере сил этой жизни. «Всеобщая любовь к человечеству», «сострадание», «всеобщее благоденствие» и «уравнивание», – таковы были определяющие факторы этого сохранения жизни. Всеобщая борьба за существование, – так требует, по их мнению, жизнь, – должна быть смягчена, и именно поэтому личность со своими интересами должна гармонически и мирно раствориться в интересах всего общества, в социальном согласии.
И новой точке зрения природа учит жизнь. Но это – другая жизнь, а не та, которую вычитывают из природы господа «социологи». «Откройте глаза, господа социологи, строящие планы будущего! Индивид стал сильным при обратных условиях; вы описываете крайнее ослабление и упадок человека, вы сами этого хотите и для этой цели вам нужен весь аппарат лжи старого идеала! Вы таковы, что свои стадные потребности принимаете за идеал»… «Социальная мешанина»… «предрассудок о разных людях»… «пахнет чернью», есть «извращение» жизни и природы. «Жизнь есть по существу своему присвоение, нарушение, победа над чужеземцем и слабым, подавление, жестокость, навязывание собственных форм, отчуждение и, по меньшей мере, в самой мягкой форме эксплуатация». Такой представляется жизнь беспристрастному «истолкователю» природы. Так он «читает» настоящий «текст». Нигде он в природе, как таковой, не находит мягкого и сострадательного отношения к живым существам. Без всякой заботы о них совершается в ней течение событий. Слабого раздавливает ее тяжелая стопа, и только сильный выживает, преодолевая все опасности и беды. Нет, не к «приятной жизни» в благостной «соборности» призывает нас природа, как нас в том уверяют «социологи», «утилитаристы» и сторонники этики успеха. Природа проходит мимо всего этого без всякой пощады. «Венец стадных идеалов»… «высшая оценка соборности», «опосредствование человека» совершаются в настоящее время этой соборностью с большим успехом. Но природа учит нас «более сильному и беспощадному идеалу». «Жизнь есть воля к власти». «Нет ничего ценного в жизни, кроме степени власти». Таково это учение.
Таким образом философы, которые должны быть «совестью своего времени», должны сами осудить свои идеалы, чтобы быть в состоянии противостать эпохе «опосредствования», «среднего уровня».
Догматизм, в целях «общего благоденствия», считал необходимым нивелировать жизнь и действия всех индивидов до мелочей по общим шаблонам, и охватить своими благонамеренными предписаниями даже курение табаку, вопросы политики и биржи. Против этой филистерской морали возмущается ясное чутье действительности, присущее яркой индивидуальности. Она познает абсолютно-индивидуальное всякой действительности, «инакобытие» всякой жизни и всех существ. Она сознает, что во всем мире нет нигде абсолютного равенства живых существ и условий их жизни, а потому и не может быть никогда равных действий. «У действительных индивидов никогда не бывает одинаковых действий». Здесь устанавливается в высшей степени важный факт познания, что «человек есть нечто однократное и делает только однократное». Из этого познания единственного и однократного характера истинной действительности в противоположность чисто абстрактной схеме действительности, как и из благородного чувства «исторической ценности», однократности и единственности вытекает правильное и резкое отклонение этического догматизма, который, к сожалению, и неосновательно рассматривается этой новой точкой зрения, как этика вообще. «Я делаю отвод против этой низменной теории, проповедующей: «что для одного хорошо, то и для другого не плохо», «не делай другому того, чего ты не хочешь, чтобы было сделано тебе», – теории, желающей обосновать всю совокупность человеческих отношений на взаимных услугах, так что каждое действие представляется отплатой за то, что было сделано нам. Эта предпосылка неблагородна в высшей степени; здесь предполагается эквивалентная ценность моих и твоих действий; личная ценность действия здесь просто аннулируется (а ведь такое действие ничем не может быть уравновешено и оплачено). «Взаимность» есть большая пошлость; то, что я делаю, не может и не должно быть сделано другим, уравновешивание здесь невозможно… в более глубоком смысле ничего никогда не возвращается, потому что мы нечто однократное и только однократное делаем. Это основное убеждение побуждает к аристократическому отмежевыванию от толпы, потому что толпа верит в «равенство», а, следовательно, и уравновешивание и «взаимность».
При таком великолепном взгляде на действительность, при таком тонком понимании «исторических ценностей» неприемлемость всякой догматической морали становится очевидной, и эта мораль оказывается поколебленной до основания и разрушена. Все абсурдные идеи, которые в ней заключены, или к которым она должна привести, если додумывать ее последовательно до конца, вся внутренняя ложь и неправдоподобность – все это одним мощным ударом обнаружено воочию. «Обезличивание» догматизма, полная «неестественность» его мнимой «естественной закономерности» вполне распознаются этим проникновенным взглядом; его «альтруизм» очень удачно бичуется, как «самая лживая форма эгоизма», как «окольный путь к нему же». О его понятии «всеобщей любви к человечеству» правильно говорится: «Этим понятием, до настоящего времени, лучше всего оперировали, чтобы лгать и лицемерить»28. Весь антураж всеобщего благоденствия и общей пользы провозглашается принципом, абсолютно неприемлемым. Все это не что иное, как «глупая»… «болтовня»… – «Оценивать значение человека по той пользе или тому вреду, которые он приносит людям». Во-первых, нет ни одного принудительно-необходимого основания для того, чтобы сделать обязательным для единичной личности этот будто бы общий принцип, потому что он всегда остается определенным субъективно. «Вот путь к счастью», с этим восклицанием каждый бросается к нам с готовым рецептом в руках. «Но какое нам дело до счастья? спрашиваем мы в полном изумлении». Во-вторых, наш «принцип» сам себя разрушает своими совершенно абсурдными выводами. «Значение какого-нибудь действия оценивается по его последствиям, говорят утилитаристы… Но известны ли эти последствия? Может быть, на пять шагов вперед… Утилитаристы наивны… В конце концов, нам нужно еще знать, что полезно; и здесь взгляд их не проникает далее пяти шагов».
