Эрих Мария Ремарк - Обетованная земля
— Тоже из-за войны?
Сильвер засмеялся. Рот у него был полон золотых зубов.
— Сколько вы хотели потребовать в счет своей доли?
— То, что я за нее заплатил. И сверх того половину дохода. Не сорок на шестьдесят, а пополам.
— Сперва нам надо ее продать. Может статься, на аукционе за нашу бронзу дадут половину того, что сказал Каро. Или еще меньше.
Сильвер был прав. Разница между реальной стоимостью бронзы и ценой на аукционе могла оказаться немалой. Может, мне стоило предложить бронзу самому Каро?
— А не пойти ли нам выпить кофе? — предложил Сильвер. — Как раз самое время для кофе.
— Как это? — удивился я. Было десять часов утра.
— Для кофе любое время самое подходящее.
Мы перешли через улицу. Сегодня к своим лаковым туфлям Сильвер снова надел лиловые носки. Ни дать ни взять еврейский епископ в клетчатых штанах!
— Я вам скажу, что собираюсь сделать, — заявил он. — Я позвоню в музей, где мы ее купили, и скажу им, что перепродал эту бронзу. А покупатель, мол, отнес ее в «Лу и Каро», и там бронзу признали настоящей. Потом я скажу, что могу попробовать снова ее выкупить.
— По старой цене?
— По цене, которую мы с вами обсудим за второй чашкой. Как вам сегодняшний кофе?
— Пока что нравится. А почему вы хотите предложить бронзу именно музею? Ведь тот сотрудник, который ее забраковал, окажется в неловком положении, а то и всерьез разозлится.
— Правильно. Он может снова от нее отказаться. Но тогда можно считать, что свой долг я исполнил. Мировой рынок антиквариата — одна большая деревня, а все торговцы — ужасные болтуны. Этот музейщик узнает обо всем от следующего покупателя, а в результате музей больше не захочет иметь со мной дела. Понимаете?
Я осторожно кивнул.
— А вот если я сперва предложу ее музею, они будут мне только благодарны. Как же иначе? И уж если они и тогда откажутся, то я могу умывать руки. Тут ведь тоже есть свои неписаные законы, и это как раз один из них.
— Сколько вы хотите у него запросить? — спросил я.
— Ту цену, которую якобы заплатили вы. Не пятьдесят долларов, а двести пятьдесят.
— И сколько из них вы заберете себе?
— Семьдесят пять, — сказал Сильвер, вальяжно взмахнув рукой. — Не сто, а всего лишь семьдесят пять. Мы ведь тоже люди. Как вам это нравится?
— Решение очень элегантное, но мне-то оно выходит боком. Если Лу говорит, что на аукционе «Парк Вернет» за нее дадут…
Но Сильвер меня перебил:
— Мой дорогой господин Зоммер, никогда не взвинчивайте цен до предела: ни на бирже, ни в торговле антиквариатом — вы же вмиг прогорите. Не поддавайтесь азарту! Если вам подвернулась хорошая прибыль, хватайтесь за нее сразу. Это был девиз Ротшильдов. Запомните его на всю жизнь!
— Ладно, — согласился я. — Но за первую сделку надо меня поощрить. Я рисковал половиной своего состояния.
— Пока что мы с вами делим шкуру неубитого медведя. Музей ведь может и отказаться. Тогда нам придется помучиться в поисках покупателя. Это в наши-то времена!
— А сколько бы заплатили вы сами, если бы знали, что бронза настоящая?
— Сто долларов, — выпалил Сильвер. — Ни цента больше.
— Господин Сильвер! Это грабеж средь бела дня!
Сильвер сделал знак чешской официантке.
— Попробуйте-ка вот этот чешский медовый торт, — сказал он. — Вместе с кофе он бесподобен!
— Утром в десять тридцать?
— А почему нет? Надо жить независимо. Чтобы не превратиться в автомат.
— Хорошо. А на работу вы меня принимаете?
Сильвер положил кусок торта мне на тарелку. Торт был плоским, с толстым слоем миндаля и сахара.
— Я поговорил с братом. Завтра можете приступать. Независимо от того, как мы договоримся насчет вазы.
У меня перехватило дух.
— За пятнадцать долларов в день?
Сильвер смерил меня укоризненным взглядом.
— За двенадцать пятьдесят, как мы и договаривались. Знаете, я начинаю думать, что вы гой. Настоящий еврей не будет пускаться на такие дурацкие уловки.
— Может, правоверный иудей и не стал бы. Но я всего лишь несчастный вольнодумец и должен бороться за выживание, господин Сильвер.
— Тем хуже. У вас действительно так мало денег?
— Даже еще меньше. У меня одни долги. Я задолжал адвокату, который меня сюда переправил.
— Адвокаты могут и подождать. Для них это дело привычное. По себе знаю.
— Но он мне еще понадобится. Даже очень скоро, чтобы продлить вид на жительство. Он наверняка ожидает, что сперва я с ним расплачусь.
— Пойдем-ка назад в магазин, — сказал Сильвер. — Ваши истории разрывают мне сердце.
Мы снова ринулись в поток автомобилей, как иудеи в море Чермное [25], и благополучно перебрались на другую сторону. Как видно, в груди у Сильвера тоже билось мятежное сердце. Он гордо игнорировал сигналы светофоров и мчался через улицу со скоростью конькобежца, рискуя попасть на больничную койку.
— Если любишь вот так посидеть в кафе и оттуда следить за магазином, поневоле приходится поторапливаться, когда приходит покупатель, — объяснил он. — Мчишься через улицу, презрев страх смерти.
Он вытащил свой потертый бумажник.
— Значит, вам нужен аванс, — сказал он. — Ста долларов вам хватит?
— За работу или за бронзу?
— За все сразу.
— Ладно, — сказал я. — Но это только за бронзу. А за работу мы будем рассчитываться отдельно. Лучше всего в конце каждой недели.
Сильвер недовольно покачал головой:
— Какие еще будут пожелания? Получать желаете серебром или золотыми слитками?
— Не в том дело. Я ведь не кровожадная акула. Просто это мой первый американский заработок! Теперь у меня есть надежда, что я не умру с голоду и не пойду побираться. Понимаете? Вот я и ребячусь немного.
— Что ж, не самый худший способ впасть в детство. — Сильвер вынул из кошелька десять десятидолларовых банкнот.
— Это в счет нашей совместной сделки. — Он добавил еще пять бумажек. — А это те деньги, которые вы заплатили за бронзу. Все правильно?
— Даже благородно. Во сколько мне завтра выходить на работу?
— Только не в восемь. В девять. Это еще одно преимущество нашего дела. Никто не приходит за антиквариатом в восемь утра.
Я запихнул деньги в карман, попрощался и вышел. Улица была залита ослепительно-ярким светом. Я еще не так долго прожил на воле, чтобы не чувствовать связь между деньгами и выживанием. Для меня это по-прежнему было одно и то же. Банкноты в моем кармане — это и была сама жизнь. Три недели жизни.
Был полдень. Мы сидели в лавочке Хирша: Равич, Роберт Хирш и я. За окном как раз начинался парад бухгалтеров.
— Ценность человека можно определить по-разному, — вещал Равич. — Об эмоциональной ценности мы говорить не будем — она трудноизмерима и подвержена индивидуальным колебаниям: один и тот же человек кому-то дороже всех на свете, а другой за него и гроша ломаного не даст. С точки зрения химии в человеке тоже мало проку: на семь долларов извести, белка, целлюлозы, жира, масса воды, ну и еще всякой мелочи понемножку. Дело становится гораздо интереснее, когда речь заходит об уничтожении человека. Во времена Цезаря с его галльской войной убийство одного солдата стоило в среднем около семидесяти центов. Во времена Наполеона, когда уже было огнестрельное оружие, артиллерия и все такое прочее, цена убийства подскочила в общей сложности до двух тысяч долларов, хотя расходы на обучение убийству все еще оставались довольно низкими. В Первую мировую войну с учетом громадной стоимости пушек, укреплений, боевых кораблей и всего снаряжения расходы должны были возрасти, по самым грубым оценкам, примерно до десяти тысяч долларов на одного солдата. А на этой войне, как прикидывают специалисты, убийство какого-нибудь бухгалтера, обряженного в солдатский мундир, могло обойтись тысяч в пятьдесят.
— Выходит, со временем войны окончательно исчезнут, поскольку станут чересчур разорительными, — сказал Хирш. — То есть по самым нравственным основаниям.
Равич покачал головой:
— К сожалению, все не так просто. Военные возлагают большие надежды на атомное оружие, которое сейчас разрабатывают. Оно должно обуздать инфляцию на рынке массового уничтожения. Есть даже надежда снова выйти на уровень Наполеона.
— Две тысячи долларов за труп?
— Да, может быть, даже еще меньше.
На телеэкранах мелькали полуденные новости. Дикторы удовлетворенно сообщали о числе погибших. Они делали это каждый полдень, а потом еще раз по вечерам. Как на закуску к обеду и ужину.
— Генералы даже надеются на обвал цен, — продолжал Равич. — Они изобрели тотальную войну. Можно уже не ограничиваться истреблением дорогостоящих солдат на фронте. Теперь можно и в тылу разыграться. Бомбардировщики уже немало потрудились. Теперь они за компанию уничтожают женщин, детей, стариков и раненых. И к этому все привыкли. — Он ткнул пальцем в сторону диктора на экране. — Посмотрите хотя бы на этого типа. Рожа елейная, как у проповедника.
