Наталия Сухинина - Полёт одуванчиков
— Я, отец Леонид, ничего другого уже не надумаю. Всё, мосты сожжены. Вот только как мне одолеть жалость к себе?
— Радостью. Враг, как чистоту, так и радость не любит. Для него радость в глазах человека хуже рвотного. А твоё лицо пока его устраивает. Каждый твой мокрый от слёз платок — для него орден Ленина за выдающиеся заслуги.
— Я не пойму… Вот взять и просто начать радоваться… Ни с того, ни с сего, как в психбольнице.
— В истинной радости всегда есть причина. И у тебя она есть. Только вдумайся, девочка, ты, такая худенькая, такая, прости, неказистая, плечики узкие, запястья — тростиночки, а помогла сохранить семью! Сколько женщин разрушают семьи. В миражах придуманной, культовой любви, которой всё позволительно, эти женщины переступают через святое, оправдывая себя тем, что у них любовь. Лукавы сии жёны, девочка. Они любят только себя и свои утехи. Они никогда по собственной воле от них не откажутся. Истинная любовь — жертвенная. Это когда человек готов ради другого пожертвовать здоровьем, славой, благополучием, личным счастьем, которого ждал всю жизнь. Только такая любовь угодна Богу и Им благословлена. А всё другое — фантики…
— Значит, я люблю Илью.
— Любишь. И радость твоя поэтому безмерна. Ты помогла ему сохранить семью. От такой радости самый злобный враг ослепнет, а с поводырём это уже не враг, это уже инвалид первой группы.
— Я буду помнить ваши слова об истинной радости. У Гриши и Анечки есть отец, у Вики — муж. Семья сохранилась. Я буду радоваться…
Конечно, это не была исповедь. Просто беседа двух людей, которые очень доверяют друг другу. И узнали мы о сей беседе только потому, что исповедью она не была.
— Отец Пётр! — Илья бросился навстречу.
— Опять вместе и опять в Уранополис!
Батюшка сгрёб Илью в охапку. Ручищи могучие, ладони широкие, как лопухи. Прыгнул в катер, как в облако с парашюта. Катер сильно качнуло, отец Пётр довольно крякнул. Сел. Рядом уселся Санька.
— Рассказывай, командировочный.
— Не расскажешь всего.
— Оно и верно, про Афон рассказывать, Пушкиным надо быть. А ты кто?
— Коробейников.
— Не потянешь. Вот и я сейчас думаю: ведь матушка пристанет, попросит рассказать. А что я расскажу? После Афона молчать хорошо.
Катер фыркнул и помчался, подпрыгивая на упругой волне. Илья подставлял лицо солёным брызгам, ловил их языком, слизывал с обветренных губ. Он жалел, что закончилось удивительное путешествие, из которого он возвращается, как из другого мира в мир прежний.
Илья загорел. Неделя — это целая жизнь, ему казалось, что он не был в Москве полгода, такой далёкой виделась она ему с маленького катера, рассекающего Эгейское море. Он ощущал себя сильным, подвиги, которые ему предстояли, не страшили его. Одолеет. Мужик он или так себе, недоразумение с бородой. Старец сказал, как в воду глядел:
— Ты, Илья, жизнь свою в запутанный клубок превратил, теперь морока распутывать. Но ты по ниточке, не рви только, с терпением, ниточка за ниточкой.
А ещё старец сказал, что Господь послал ему Дашу для спасения души, и ради самой Даши Илье надо её оставить в покое. Илья сначала почти рассвирепел, ну почему кто-то знает лучше, чем он? А заглянул ли старец в его душу, а увидел ли там настоящее, редкое чувство — большую любовь? Она, что, не угодна Богу?
Старец глаза поднял, бороду седую пригладил да и сказал Илье:
— Богу каждый из нас угоден. Иначе бы землю своими наглыми пятками не топтали. Ему и Даша угодна, и Вика, и детки твои несчастные. Так что, подвинься, всю скамейку под Божиим небом не занимай, пусть на неё и другие усядутся.
Илья сначала не понял — про скамейку. Старец вообще говорит непонятно, а потом как обожгло, дошло до дурака. Дошло! Илья наглый, ему плевать на других, лишь бы самому хорошо было. Носится как с писаной торбой со своими страданиями, в которых никто кроме него не виноват. Утешения ищет, а не находит, звереет: как посмели, как не разглядели рядом несчастного, жестокие люди?! Впервые за последнее время Илья так остро почувствовал вину перед ближними, что у него сердце захолонуло. И стал он себе омерзителен. Во всей полноте этого испепеляющего позором чувства.
Старец гладил бороду и смотрел в сторону моря.
— Ты когда обратно? — спросил.
— Завтра.
— Я не о том. Ты когда обратно, в семью?
И сказал Илья слова серьёзные, не пустые.
— Приеду, сразу же…
Старец перекрестился.
Хоть и есть разные там методики, современные средства, одно другого прекраснее, а против близорукости самое милое дело — очки. Ходишь, натыкаешься на прохожих, не здороваешься со знакомыми, щуришься — вроде так и надо. А надел очки, ахнул. Всё как на ладони. Не размыто, а конкретно, не какая-то там романтичная акварель, а чёткая недвусмысленная графика. И обзовёшь методики и иже с ними поганым словом, нацепишь на нос очки и вперёд поступью ровной, шагом уверенным.
Что-то похожее произошло с Ильёй. Он увидел свою жизнь не близоруким оком, а через диоптрии, от чёткости которых пришёл в ужас. Как терпит его Бог? Любит детей, а бежит от них, любит Дашу и заставляет мучиться. А Вика? Как может он швыряться, походя, словами о нелюбви к матери своих детей? Как смеет? Значит, жил, жрал её борщи, сырники, фаршированный орехами чернослив, менял рубашки, которые рядком в шкафу, на любой вкус и случай, а тут, видите ли, разлюбил?! Видите ли, опостылела. Прав Петрович, гадом обозвал, по морде хотел заехать. За дело. Приеду, в ноги брошусь: «Съезди мне, шеф, по физиономии, лучше поздно, чем никогда».
Илья впервые, в полноте накрывшего его, как сошедшая лавина, покаяния, взмолился Богу. И возблагодарил Его. За встречу со старцем.
Старец несколько раз приезжал на Афон из одного российского монастыря. Его всегда ждали с нетерпением. Илья понял это по волнению братии.
— Ждём…
— Обещал…
— Как Бог управит…
Переговаривались тихонечко. Илья зашёл в обитель сделать снимок. Уж очень красивый вид открывался с колокольни на главный хребет Халкиндонского полуострова — Афон. А тут шепчутся. Спросил конопатого маленького послушника, пробегавшего с корзиной ароматных булок.
— Кого ждут-то?
— Да старец Михаил едет, не знаешь его, что ли?
— Не знаю.
— Надо знать. Стыдно, брат, — конопатый погрозил Илье пальцем.
— Ладно, разберёмся… — конопатый Илье не указ.
Встал у ворот. Справа, поближе к дороге. Чтобы сразу, как увидит старца, сфотографировать. Подъехала машина, широкобокая, чёрная, важная. Из задних дверей вышли три весёлых молодца, одинаковых с лица. Открыли переднюю. На землю чёрной птичкой выпорхнул худенький человечек, расправил затёкшие в дороге плечи и пошёл, заметая пыль подолом подрясника, к воротам. Илья наставил камеру.
— Кто благословил?
Илья выбирает нужный ракурс.
— Кто благословил, спрашиваю?
Схватили за руку. Оказывается, это ему.
— Что? — не понял Илья.
Молодец, совершенно лысый, с лютым выражением лица, стал вырывать у Ильи камеру.
— Попробуй, тронь…
Молодец, на то он и молодец, хлеб зря есть не привык, ловким захватом зафиксировал нарушителя порядка. Илья от боли чуть не выронил камеру. Громко выругался. Молодец тоже ответил не комплиментом. Старец услышал. Оглянулся. Подошёл совсем близко к «очагу возгорания». Поинтересовался доброжелательно:
— На недостатки друг другу указываете?
— Отец Михаил, нарушает…
— Лишь бы заповеди не нарушал. А порядки люди придумывают.
Молодец густо покраснел. Сначала налилась маковым цветом лысина, потом лоб, потом по шее краснота сползла ниже. Илья стоял взъерошенный и молчал.
— Из России? — спросил старец.
— Москвич.
— Сюда зачем?
— В командировку.
— Ну-ну, а сердце почему не на месте?
Илья вытаращил на старца глаза.
— Запутался, — выдохнул.
— Приходи, сынок, потолкуем.
Старец проворненько так, как грач по меже, поскакал дальше.
Очередь к старцу выстроилась мгновенно. Первым сидел конопатый. Как в захваченном окопе, намертво. Илья пристроился в хвосте, смущённый, насупленный. Как старец догадался, что сердце не на месте? Илья слышал, что есть прозорливые старцы, которым Бог за их праведную жизнь многое открывает. Похоже, этот как раз такой. Вон сколько шумихи своим приездом наделал. Сказали бы, не поверил, что он станет сидеть в очереди к старцу. Узнала бы Вика, праздничный стол бы накрыла.
Идёт. Прошелестел мимо пыльным подрясником. Илья заметил под ним широкий нос тяжёлого сапога. В такую жарищу сапоги… Взглянул на свои новые итальянские кроссовки — в них нога как барыня… Бедный старец…
— Ну, заходите по одному.
Конопатый вскочил. Зачем-то откашлялся.
Старец оглядел очередь, встретился взглядом с Ильёй и поманил его пальчиком. Конопатый сел. Отвернулся.
