Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №05 за 1995 год
В ту пору с одним консерваторским гением был случай, который нами воспринимался не иначе, как анекдот. Я не хочу всуе произносить имя этого великого музыканта — он и ныне здравствует, однажды он в рассеянности прогулялся до Казанского вокзала и в билетной кассе спросил билет до Парижа. Кассирша не растерялась:
— В Париж? Обращайтесь по месту работы.
— Как, — спросил он, — разве в консерватории продают железнодорожные билеты?
Но кассирша, лучше знавшая реалии нашего быта, оказалась права: спустя несколько лет гений свой первый билет в Париж: получил в консерватории.
По-разному у студенческой части арбатского населения разыгрывалась парижская тема. И не только вокруг Монмартра, но и Монпарнаса или Латинского квартала. Например, прилегающие к Собачьей площадке кварталы с театральными и музыкальными вузами кому-то представлялись тем же, что в Париже Латинский квартал. Только там господствовала латынь, а у нас — язык театра и музыки...
Чего греха таить, мы, богемные молодые люди, начитавшись о Париже времен Бель-Эпок, часто заменяли институтские занятия роскошной говорильней за чашечкой кофе в «Праге»... Черный кофе тогда для многих был в новинку, но поскольку он был обязательным компонентом атмосферы нашей «Ротонды», — давились, но пили.
Наверное, у каждого есть свой Париж. И каждый рано или поздно должен побывать в Париже. И не столько из-за того, чтобы увидеть город, который знаешь, но никогда не был в нем, сколько из-за того, чтобы снять с души груз недосягаемости Парижа.
Мой Париж, вмещался в Монмартр, окутанный той самой разноцветной дымкой, которую я впервые увидел на полотнах Моне и Писсарро... На картинах старых мастеров встречались только облака. У барбизонцев облака уже перестали выглядеть идиллическими и над буйной зеленью, и высоко в небе. Но эту легкую, как печаль, как грезы, висящие над осенним Парижем, дымку, — то розовую, то фиолетовую, а чаще — лиловато-розовую с добавкой охры, кажется, оценили и привнесли в свои полотна лишь импрессионисты.
Когда мы поднимались на Эйфелеву башню, учитель жаловался мне, что объективу его фотоаппарата дымка мешает охватить панораму города. А я вместо того, чтобы сказать, что и мне она мешает разглядеть на расстоянии Монмартр, снисходительно заключил:
— Какой же Париж, без этой дымки...
Монмартр находился на северной окраине столицы, и с верхней ли площадки Триумфальной арки или с любой другой высоты достаточно было отыскать глазами вдалеке белые купола Сакре-Кера, базилики, возвышающейся над остальными строениями и не похожей ни на один из парижских соборов, чтобы представить себе, как же неблизко Монмартр от Сены, от всего, что порождено ею. И не потому ли центр жизни богемы в одно время переместился поближе — с Монмартра на Монпарнас. И вокруг папаши Либиона в его «Ротонде» собиралось много разноязычных чудаков, некоторые из которых потом стали знаменитыми...
Нет. Разглядеть Монмартрский холм со стороны мне так и не удалось. Мешала все та же самая легкая дымка. А когда вскоре представилась возможность отправиться со всеми туда, куда я собирался сходить в первый же день, меня насторожила обыденность этого коллективного мероприятия. И я отложил Монмартр на потом.
Выйдя из метро, осмотревшись, я ничего не узнал, и вся моя фанаберия исчезла. Не узнал я то, что обязан был узнать, и тогда, когда свернул в узенькую, вертко ведущую вверх, к фуникулеру улочку, и мне открылся вид на Сакре-Кер, и пока стеклянная кабина, поднимаясь по наклонной, достигла верхней площадки и открыла свои створки перед белой громадой базилики на Монмартрском холме, я все еще ничего не узнавал. Того, из чего для меня складывалось понятие «Монмартр», не возникало. Широченная лестница перед фасадом церкви, осажденная шумной молодежью, тоже ничего не прояснила. И лишь в стороне от этой будоражащей картины единоверующих из племени студенчества, за тремя глухими закоулками, представ перед площадной толчеей, я понял — это и есть тот самый Монмартр. Что-то насторожило. И я, как человек, не веривший своим глазам, что его Бог оказался глиняным изделием, преодолев эту настороженность, шагнул в почти замкнутое квадратное пространство. Людской поток увлек меня в гущу, и я сразу оказался в пестрой тесноте. И, еще не освоившись, я увертывался, отмахивался от каких-то витийствующих молодых людей, каждый из которых, не обращая внимания на неудобство, доставляемое прохожим, что-то предлагал.
Так я, сделав круг, вернулся на исходную точку.
Площадь на холме была ограничена небольшими, тесно стоящими плечом к плечу, без промежутков, домами. Сверху они плавно закруглялись мансардами. Нижние этажи были распахнуты ресторанам, кафе, бистро... Казалось, они, переполнившись, как пена из кружек изливались на тротуары, точнее, на центр площади, белыми стульями и столами и растекались меж деревьев. За ними оставался узкий проход для нескончаемого потока людей. Какая-то часть площади была забаррикадирована мольбертами художников. Здесь же, на брусчатке, были выставлены картины для продажи. Они воспринимались скорее как сувенир для туриста, нежели как предмет серьезной живописи. Были среди них и поделки под Тулуз-Лотрека, Дега, Писсарро, под других мастеров, имена которых остались связанными с Монмартром... Готовые портреты на мольбертах, знакомящие прохожих с манерой художника, в большинстве своем смотрелись ученическими работами. И вся эта прямо-таки самодеятельность вокруг клоуны, фокусники, самозабвенно гримасничали со всем традиционным набором трюков и шуток — и художники с мольбертами, — все это представлялось мне имитацией доброй звездной поры Монмартра...
Как же я обрадовался, когда, изрядно потолкавшись, увидел Сережу. Он сидел у стены в длинном ряду круглых мраморных столиков и выглядел таким нарядным, что я не сразу его признал. В рыжем твидовом пиджаке, с великолепной небрежностью завязанный галстук; перед ним чашка с кофе, и глазами он прощупывает толпу.
— Сережа! — крикнул я, кажется, на весь Монмартр.
— А я вас ищу, сказав, усадил меня за стол. Гарсон позвал он такого же паренька, как и он сам, и заказал мне кофе.
— Тебя не узнать, — сказал я поощрительно.
— Это так, к случаю. Сегодня я веду группу петербуржцев в Мулен-Руж.
— И сколько это будет стоить им? — спросил я, зная, что не каждому туристу это по карману.
— Сеанс традиционного канкана с бутылкой шампанского около пятисот франков... А мне проценты от хозяев кабаре за каждого туриста.
После кофе Сережа повел меня посмотреть окрестные улицы бывшей некогда деревни. С двух сторон площади расходились улочки, от них разветвлялись другие, изломленно кривые, такие, какими их писал Утрилло... Сережа показал мне дом, в котором работал Пикассо в пору, когда рождался кубизм — геометрическая живопись. После Пикассо нас больше не хватило на прогулку, мы не стали отдаляться и, оставив где-то в стороне «монмартрской деревни» кладбище и виноградники, повернули обратно. Вот тогда-то Сережа и предложил нам поужинать «У мамаши Катрин». Он привел меня к дому номер шесть на площади, подвел к дощечке, висевшей на видном месте, на которой была описана история того, как в 1814 году казаки развлекались здесь в корчме деревни, требовали подавать вино и еду быстро... А потом хозяин корчмы на Монмартре назвал свое заведение «Бистро».
— Это самое первое бистро в Париже... — пояснил Сережа. — Во всяком случае, так принято говорить туристам.
Сережа был прав. Хотя такое объяснение и убеждало, но от него отдавало байкой.
Столы «У мамаши Катрин» стояли в крайней секции. Мы сели за первый с угла столик, открытый тротуару.
Подошел официант, и я сразу поставил условие перед Сережей:
— Или я плачу за ужин, или каждый за себя...
Мы остановились на втором условии, и каждый стал заказывать ужин себе сам. Официант оказался латиноамериканцем, и потому осмелев, я «вывалил на стол» весь свой словарный запас итальянского, вынесенного когда-то из консерватории. Его с лихвой хватило, чтобы заказать себе бокал красного вина — bicchiere di vino rosso; бифштекс с картошкой фри bistecca con patatine fritte... И конечно, на десерт кофе. Сережа заказал себе то же самое. Я уже не говорю, как он таращил на меня глаза. Откровенно говоря, вольности мне прибавила сильно уцененная атмосфера Монмартра. Потом уже Сережа, не уловив на моем лице восторга от происходящего вокруг, решил подчеркнуть свою солидарность со мной.
— Здесь французы не отдыхают. И Монмартр, и Мулен-Руж принадлежат туристам. — Сказав это, он переключил мое внимание на молодого человека, пристающего к немецкой семье за соседним столом, за которым сидели мать, дочь и старикашка. Облокотившись на барьер секции, в наглой позе, весь изворачиваясь, смазливый парень отпускал комплименты старшей из женщин. Похоже было, мама уже забыла, что она мама, а молодой повеса, усыпив ее бдительность, принялся за дочку — занялся ею.
