Вероника Долина - Сэляви

Он не протестант, не католик
(Пошире держите карман!), —
Он просто российский историк,
Историк Натан Эйдельман.

Он грудью к столу приникает,
Глядит на бумаги хитро.
Чернила к себе придвигает,
Гусиное точит перо.

Средь моря речей и риторик,
Средь родины нашей большой —
О, как же нам нужен историк,
Историк с российской душой…

Историк без лишних истерик
С вельможи потянет парик…
Он не открывает америк —
Россия его материк.

Не пишет стихов или песен,
Но грезит себе наяву.
Ему улыбается Пестель,
Апостол склоняет главу.

Из душных задымленных залов,
Где лоб холодеет, как лед,
Потомок идет Ганнибалов
И руку беспечно дает.

Историка ночи бессонны.
А впрочем, и в нашей сечи
Стоят восковые персоны
И мчат дилетанты в ночи.

Иные плутают в тумане,
Тех сладкий окутал дурман…
И ходит с пером между нами —
Историк Натан Эйдельман.

Помилуй, Боже, стариков,
Их головы и руки!
Мне слышен стук их башмаков
На мостовых разлуки.

Помилуй, Боже, стариков,
Их шавок, васек, мосек…
Пучок петрушки, и морковь,
И дырочки авосек.

Прости им злые языки
И слабые сосуды
И звук разбитой на куски
Фарфоровой посуды.

И пожелтевшие листки
Забытого романа,
И золотые корешки
Мюссе и Мопассана.

Ветхи, как сами старики,
Немодны их одежды.
Их каблуки, их парики —
Как признаки надежды.

На них не ляжет пыль веков,
Они не из таковских.
Помилуй, Боже, стариков!
Помилуй, Боже, стариков…
Особенно — московских.

Прощай, мой вороненочек!
Хотя б махни крылом!
Словечко оброненное
Не слышно за углом.
Обманчиво-заманчиво
Поет себе сама.
Шарман-шарман-шарманщика
Сведет еще с ума!

Прощай, моя красавица!
Осенний воздух чист.
Пускай тебе понравится
Безусый гимназист.
Ты станешь мучить мальчика,
Ему не избежать.
Шарман-шарман-шарманщика
Тебе не удержать.

Прощай, окно багровое,
Что смотрит на закат.
Прощай, житье суровое!
Я не вернусь назад.
Намучишься, намаешься
До боли под ребром.
Шарман-шарман-шарманщика
Не сманишь серебром.

Прощай, простимся, улочка,
Старинное кольцо!
Куда ты смотришь, дурочка?
Ты мне смотри в лицо.
Ты, девочка-цыганочка,
Не знаешь ничего.
Шарман-шарман-шарманочка
Из сердца моего…

Много знаем птиц, но редко
Много знаем птиц, но редко
Много знаем птиц, но редко
Кто вопросы задает.
Кто такая канарейка,
Кто такая канарейка,
Кто такая канарейка?
Для чего она живет?

Не чернеет, как ворона.
Не белеет, как голубка.
Не синеет, как синицы,
И, как утка, не плывет!
Не стрекочет, как сорока,
Не несется, как наседка,
Не кукует, как кукушка.
Для чего она живет?
В тесной пыльной комнатушке —
Занавешенная клетка.
Кто пока не понимает —
Обязательно поймет.
Будто фикусы в кадушке,
Будто коврик с лебедями,
Будто старенький комод…

Тяжкий поиск каждой крошки
Воробей ведет на ветке.
По двору гуляют кошки
И глядят на голубей…
Ничего, что на окошке,
Ничего, что занавески,
Ничего, что не навеки —
А зато среди людей.

В стиле ретро, в стиле диско —
Я любой к тебе примерю…
Сядь со мною близко-близко,
Я совсем тебе не верю!

Вот косынка кружевная
С золотистою каймою…
Сядь, поговори со мною.
Сядь, поговори со мною.

В ритме вальса, в ритме танго…
В мой удел не проникая!
У тебя, мой милый, тайна —
Ты не говоришь — какая…

Видишь зеркальце резное
С тонкой ручкой костяною?
Сядь, поговори со мною!
Сядь, поговори со мною…

Будто стороны родные,
Для тебя открыты дали.
Знаю, вороны ночные
Над тобой не пролетали.

И покуда не коснулось
Нас дыханье ледяное —
Сядь, поговори со мною.
Сядь, поговори со мною!

Ставни бьет порывом ветра.
Не могу, мой друг, сердиться.
Пусть уж лучше в стиле ретро —
Но не надо в стиле диско!

Не случайно мир я мерю
Грустной мерою земною.
Сядь, поговори со мною —
Я тогда тебе поверю!

Картинка иль, может, отметинка?
Отметинка на судьбе…
Кретинка, да это же Сретенка
Висит у тебя на губе!

Дело не в водоворотах,
А опять во мне одной.
Дело в Сретенских воротах,
Что захлопнулись за мной.

Я не то чтобы с нею выросла,
Но она меня родила.
Это палочка детского вируса
Оболочку мою взяла.

Дело не в водоворотах,
А опять во мне одной.
Дело в Сретенских воротах,
Что захлопнулись за мной.

Уж не знаю я, что есть родина,
Но никто меня не украдет,
Ибо Сретенка — это родинка,
Это до смерти не пройдет.

Дело не в водоворотах,
А опять во мне одной.
Дело в Сретенских воротах,
Что захлопнулись за мной.

Мы не дети Арбата.
Мы не дети Арбата —
Мы пришлись на другие года.
Нас не пустят обратно.
Нас не пустят обратно —
Нас едва-то пустили сюда.

От детей Бирюлева
До детей Тропарева
Голубая поземка метет.
Эти ноги здоровы,
Эти лица суровы.
Эти мысли никто не прочтет.

Меж Кузьминок недвижных,
Средь Лосинок неближних —
Растерялся и плачет простак.
Не отыщет тропинку
На родную Неглинку,
Не отыщет, бедняжка, никак!

На Ходынке дерюжной,
На Ордынке воздушной —
Эта корка небитого льда.
Ни страстишки тщедушной,
Ни гордыньки ненужной —
Ни тоски, ни стыда — ни следа.

Завернемся потуже,
Запахнемся поглубже —
Ближе, тверже дыханье зимы.
От Чертановской створки
До Бусиновской горки —
На Крылатские тянет холмы…

Смотрю кругом — какие рожи:
Встряхнусь — зато какие души…
Иду от мясника Сережи
До парикмахера Андрюши.

Один себе радеет, дабы
Мясные разгружались фуры.
Другого обожают бабы —
Он может делать куафюры!

А я живу как замарашка.
Душа везде торчит наружу.
И так доходит до маразма,
Пока не навестишь Андрюшу.

Потом едва дождешься часу,
Напялишь мятую одежу
И, восклицая — мясо, мясо! —
Пойдешь разыскивать Сережу.

И я кустарь, конечно, тоже,
И цеховое не нарушу.
Люблю я мясника Сережу
И парикмахера Андрюшу.

Так покалякать по-советски,
Да и оттаять понемногу,
И голову держа по-светски,
И — волоча баранью ногу…

Задохнуться в Клину, захлебнуться в Крыму,
и забыть сообщить: отчего, почему,
Никому не оставить записки.
Ну и что ж? Без меня разовьется сюжет,
и чужая Брижжит, сервируя фуршет,
вместо устриц разложит сосиски.

Захлебнуться в пути, задохнуться в клети,
даже самых банальных «забудь и прости»
не оставить, нет, нет, не оставить.
Но сценарий не дремлет, он дальше бежит,
и, постель застилая, чужая Брижжит
простыней не сумеет расправить.

Отвернуться от лампы, и в ласковой тьме
вновь себя приспособить к зиме, как к тюрьме,
доконав предварительно фляжку.
Задохнется история, треснет финал
и Брижжит зарыдает, прикрывши фингал,
оттопырив упругую ляжку.

И она завизжит, подсобравши слова,
что покатится скоро моя голова,
что напишется и завершится глава,
в детской книжке, сотрутся картинки…
И в Клину оттолкнуться, а выплыть в Крыму,
никому не сказав отчего почему будет лучше,
по мненью блондинки.

Дом Чайковского в Клину —
Старая открытка.
Подержи меня в плену,
Старая калитка!
Помнишь, помнишь, как с утра
Пробегала бричка?
И по имени Сестра
Протекала речка?

Дух кувшинки от болот,
Дух пчелы — от меда.
Кто потом тебя поймет,
Русская природа?
Кто еще, спустившись в сад
На заре дремотной,
Повернет скорей назад,
К рукописи нотной?

Кто споткнется без причин,
Но поймет причину,
Увидав, как птичий клин
Сверху машет Клину?
Где подсвечник отразит
Лаковая крышка —
Там усталость погрозит,
Пальцам передышка.

Кто потом заплачет всласть
Над листом бумаги,
Где еще имеют власть
Точки и зигзаги?
Это птичье колдовство —
Вскрикнет и сорвется.
Эта клинопись его —
Музыкой зовется.

Стеклянные вазы — странно! —
Из Вышнего Волочка,
Похоже, вышли из ванны
Прокисшего молока.

Какие нужны рассказы,
Когда по всему шоссе
Стоят расписные вазы
Во всей прописной красе?

Спросите с меня построже —
Люблю, была не была,
Российское бездорожье,
Изделия из стекла.

Особенно если это
Какой-нибудь пустячок,
Как полный вышнего света
Стеклянный тот Волочек.

Счастливая сладкая басня,
Которую в детстве прочла.
Прощай, Вавилонская башня,
С которой я век прожила!
Все самые лучшие годы
Промчались, как ни назови.
Хотелось французской свободы,
Хотелось английской любви.

Мужчина родится в рубашке,
А женщина с пальцем во рту.
Прощай, Вавилонская башня!
Прощаю тебе высоту.
Печальная пресная пена
Обломки твои приняла.
Та школьница пламенно пела
О том, чего знать не могла.

Возьму свое милое банджо
И тихо сыграю на нем.
Прощай, Вавилонская башня!
Нам было неплохо вдвоем.
Ну что же, что лучшие годы?
Они и твои, и мои.
Но Англия ищет свободы,
А Франция просит любви.