Коллектив авторов - Новые идеи в философии. Сборник номер 14
Одним из лучших украшений истекшего столетия был, как указывали уже неисчислимое множество раз, расцвет естествознания, и истории придется и впредь всегда и везде отмечать его мощные успехи. Называет же себя наша эпоха с справедливой гордостью «эпохой естествознания», и называли же все истекшее столетие «веком естествознания». И действительно, история науки не знает другой эпохи, когда бы научная точка зрения столь глубоко проникла бы в самую гущу общественных интересов, когда бы одно научное течение оказало столь глубокое влияние на общий ход мышления и добилось бы столь широкого распространения и признания в самых широких кругах, как естественнонаучное мышление, как мировоззрение современного естествознания.
Но не только современный естествоиспытатель оглядывается со справедливой гордостью на успехи своей науки. Успехи современного естествознания в познании природы приветствует с свободной от зависти радостью всякий, хотя бы он сам и не работал в этой области, если только у него жив интерес к успехам человеческого знания и познания, если у него жив вообще интерес к знанию и познанию. Но именно этот неожиданный и мощный успех естествознания имел менее отрадное, хотя и легко понятное, побочное действие: это блестящее развитие современного познания природы не только не помешало менее блестящему, и даже вредному, отражению его в других науках, не только сделало его возможным, но прямо и обусловило и вызвало его.
Ничего нет удивительного, разумеется, в том, что победное шествие от триумфа к триумфу современного естествознания возбудило живейший интерес в самых широких слоях общества. Понятно поэтому также и то, что тем самым этот интерес был отвлечен на время от других областей человеческого знания. У современной эпохи времени не было для того, чтобы столь же плодотворно работать и в этих других областях и уже достигнутое здесь столь же удачно развивать далее, чтобы, по меньшей мере, с самого же начала идти в ногу с развитием естествознания. То, что приобретало это последнее в своем необычайно быстром победном шествии, шло на счет успехов других областей. Одним счастливым порывом естествознание на время привлекло к себе почти все наличные силы, так что для других научных областей осталось их очень мало.
Но если мы бы только жаловались на эту временную сравнительно заминку в развитии современной науки, как это нередко делается, то мы обнаружили бы неблагодарность и несправедливость в отношении истории науки: ведь мы упустили бы тогда из виду, в какой мере обогатилось наше знание именно вследствие познания природы. И, наконец, признать естествознание ответственным за сравнительную заминку в областях, с ней самой ничего общего не имеющих, было бы и неуместно, и несправедливо.
Другое дело – историческая ответственность, выпадающая на долю самих этих областей. Конечно, интерес к ним во время напряженного всеобщего внимания, которое привлекли к себе успехи естествознания, ослабел, на что мы указывали выше. И с этой точки зрения мы, соблюдая историческую справедливость, не можем, конечно, винить остальные научные области за то, что они отстали, ибо в начале этого движения они просто оставались без работников. Но – и это гораздо хуже, чем одно лишь отставание сравнительно с успехами естественных наук! – Когда снова оказалось время, чтобы задуматься над собственными задачами внутри этих областей, оказалось, что потеряно всякое самосознание, всякое соображение со всем своеобразием собственных задач. Когда естествознание достигло своих крупных успехов, когда развитие его достигло своего апогея, было необходимо отсюда сделать плодотворными и эти успехи. И эти плодотворные результаты должны были оказать свое влияние и в других областях нашей духовной жизни. И не только практическая жизнь должна была получить свою долю, а вся наука должна была почерпать в этих результатах новые силы, должна была задуматься над новыми методами.
Вместо этих методологических размышлений произошло догматическое, лишенное всякой критики позаимствование метода, который в области естественных наук привел к блестящим результатам и в них получил несомненное оправдание. И вот этот метод был совершенно догматически перенесен в области, лежащие совершенно за пределами естествознанья. В этом слепо догматическом опьянении был, в конце концов, провозглашен один единоспасающий метод – метод естествознания. К нему должна была примкнуть, ему подчиниться всякая научная работа. Те общие законы, при помощи которых человеку удалось стать повелителем природы, должны были дать направляющую нить для уразумения и урегулирования всей жизни, всех сторон культуры. В сетях самых общих схем надеялись уловить самую индивидуальную действительность, абсолютно однократное живой действительности. Перед приговором строгой науки должно было устоять только то, что могло определяться естественно-научным методом. Вся и всякая научная работа должна была быть подведена под один и тот же методологический ранжир.
К чести естествоиспытателей следует сказать, что лишь немногие из них оказались повинными в этом догматическом и слишком поспешном обобщении. Скорее этот методологический догматизм должен быть признан странным детищем именно тех, которые специально занимались изучением культуры и истории. Именно историки и философы превратили правильный в естествознании метод в его противоположность, применив его к науке истории. И как историческая жизнь вообще, и в частности жизнь нравственная, должна была быть поднята в целях научного рассмотрения «на базис естественнонаучного метода», так и разработка и изложение вопросов этики должны были происходить «на естественнонаучной основе»24.
1. Натуралистический догматизм представляет в настоящее время особенно характерное течение в общем движении этики. В одном определенном направлении течение это может быть прямо названо натурализмом. То, что в течение уже многих столетий выдавалось за этику при посредстве понятия «борьбы всех против всех», этого движущего начала всех желаний, то получает как будто новое право на существование – и не только для естествознания, но именно для этики – при посредстве современного понятия «борьбы за существование». Сама этика должна с этой точки зрения стать естественно-научной дисциплиной, и именно дисциплиной антропологически-биологической. Развитию крупных социальных масс должно быть дано механическое объяснение, и из этого объяснения должны быть выведены правила поведения, которыми должно руководствоваться в своей жизни отдельное лицо. Правила физики и биологии должны быть применены к жизни нравственной, более того, под именем социальной этики вся этика низводится до учения о симбиозе, или даже о паразитизме. Определенные «состояния природы и общества», «социальные инстинкты и привычки», – вот что кладется в основу морали.
Разумеется, можно рассматривать жизнь и как естественно-научный факт; и как естественно-научная дисциплина, биология тоже имеет все права на существование и свой смысл. Само собой разумеется также, что и жизнь, подобно всем другим процессам природы, подчинена общему закону причинности, и задача биологии – изучать эти общие естественные законы жизни с точки зрения физиологической, как психологической, и формулировать их в определенных понятиях. Такова ее задача.
Но натуралистически-догматическая этика, именно потому, что она хочет быть этикой, именно потому, что она хочет дать руководящие правила поведения, а не только объяснение этого поведения, не может удовлетвориться одной этой чисто естественно-научной задачей. Она вынуждена также выставить определенные точки зрения оценок: уже такова неотделимая от нее природа этики. И она это делает, тем самым уклоняясь – правда, совершенно догматически и с последовательностью полного неведения – от своего первоначального механизма. Как же она, однако, приходит к этим точкам зрения оценок? Не иначе, как через факт самой жизни. Не отдаваясь никаким критическим размышлениям по поводу различия между законом природы и нормой, между фактом и ценностью его, между мотивом и целью, она видит в самом этом факте ценность и даже совокупность всех нравственных ценностей. Жизнь – высшее из благ – такова основная догма этого этического направления. Она вовсе и не задается вопросом, с какой точки зрения следует оценивать тот или другой факт, что придает ему ту или иную ценность; она не спрашивает, как то, что есть, могло бы и должно было бы быть, каковой вопрос лежит в корне всякого понятия ценности. Бытие и долженствование, факт и ценность его для нее совершенно совпадают, как одно и то же. В своем безысходном и неисчерпаемом догматизме она факт жизни провозглашает высшим этическим благом.
И как этот факт природы провозглашается высшим благом, так и известные общие механические законы природы, которым подчинен и самый этот факт, представляются этой теории особыми руководящими нитями, служащими для сохранения и развития жизни.
