Роберт Криз - Призма и маятник. Десять самых красивых экспериментов в истории науки
Однако появление современной науки и особенно работы Ньютона бросили вызов этому взгляду. Свет внезапно утратил свой статус главного проявления Бога в мире. Он стал просто еще одним природным феноменом, подчиняющимся определенным механическим и математическим законам60.
Поэтическая реакция на новую науку прежде всего определялась тем, что, по мнению поэтов, Ньютон «сотворил с этой драгоценной палитрой красок, именуемой радугой». Некоторые поэты и художники XVIII и начала XIX столетия воспринимали Ньютона как личного врага. Им казалось, что он превратил радугу и другие волшебные проявления цвета в сухое математическое упражнение. К таким поэтам принадлежал и Китс. В 1817 году Китс оплакивал радугу, у которой «похищена ее тайна». На одной вечеринке Китс вместе с литератором Чарльзом Лэмом набросились на хозяина дома – английского художника Бенджамина Хейдона за то, что он на одном из своих полотен изобразил голову Ньютона. Молодые люди заявляли, что Ньютон «уничтожил красоту радуги, сведя ее к цветам спектра»61. Полтора года спустя все еще преисполненный негодования Китс вновь обращается к этой теме в поэме «Ламия» (1820):
…От прикосновенья
Холодной философии – виденья
Волшебные не распадутся ль в прах?
Дивились радуге на небесах
Когда-то все, а ныне – что нам в ней,
Разложенной на тысячу частей?
Подрезал разум ангела крыла,
Над тайнами линейка верх взяла,
Не стало гномов в копи заповедной… [7]
В том же году было опубликовано стихотворение Томаса Кэмпбелла «Радуге», заключающее в себе примерно ту же идею, что и у Китса.
На одном из своих рисунков поэт Уильям Блейк изобразил Ньютона в виде обнаженного атлета с измерительным циркулем и написал:
Придумал атом Демокрит,
Ньютон разъял на части свет,
Песчаный смерч Науки спит,
Когда мы слушаем Завет [8].
В своих работах «К теории цвета» и «Вклад в оптику» Иоганн Вольфганг Гете попытался разработать демонстративно антиньютоновское учение о цвете, основанное исключительно на восприятии цветов. Гете сам провел интересную серию экспериментов и сумел описать и объяснить некоторые аспекты восприятия цвета, на которые не обратил внимания Ньютон. Наблюдения Гете оказали сильнейшее влияние на многих художников, включая Уильяма Тернера.
Однако другая группа художников оценивала достижения Ньютона совершенно иначе. Сам Ньютон не был большим знатоком и любителем искусства. Однажды он с презрением назвал статуи «каменными куклами» и любил цитировать отзыв Исаака Барроу о поэзии: стихи суть не более чем «искусная чепуха». Тем не менее многие художники полагали, что Ньютон раздвинул границы прекрасного. К числу поклонников Ньютона принадлежал, в частности, английский поэт Джеймс Томсон, который, по словам историка науки Марджори Николсон, наряду с некоторыми другими своими современниками научился смотреть на радугу и на закаты «глазами Ньютона»62. Более того, Томсон, по-видимому, полагал, что «только Ньютон видел истинную красоту».
Эта дискуссия поэтов и художников демонстрирует и поныне актуальное разделение людей искусства на тех, кто считает, что научные исследования уничтожают прекрасное, и тех, кто полагает, что наука лишь углубляет понимание красоты. Как-то один знакомый художник заявил физику Ричарду Фейнману, что если люди искусства видят красоту цветка, то ученые способны только разделить цветок на части и превратить его в холодную безжизненную вещь. Фейнмана подобное замечание, однако, не застало врасплох. Он ответил, что как ученый он способен видеть в цветке не меньше, а больше прекрасного, чем кто-либо другой. Как ученый он способен оценить, к примеру, красоту сложных процессов, происходящих в клетках цветка, его роль в эволюционном процессе и экологии. «Научное знание, – заметил Фейнман, – делает благоговейный восторг перед тайной цветка еще более глубоким»63.
Познания в перечисленных областях способны испортить ваше впечатление от красоты цветка не в большей степени, чем ваши познания в области акустики – восторг от талантливого исполнения «Времен года» Вивальди. Чтобы поддерживать в себе чувство преклонения и удивления перед красотой окружающего мира, следует не сторониться естественных наук, а, напротив, активно интересоваться их достижениями.
Рис. 11. Оборудование Кавендиша, предназначенное для измерения плотности Земли
Глава 5. Взвешивание мира
Строгий эксперимент Кавендиша
Английский ученый Генри Кавендиш (1731–1810), один из величайших химиков и физиков XVIII столетия, был также и одним из самых странных. К счастью для него и для науки, его аристократическое происхождение и полученное по наследству состояние давали Кавендишу возможность потакать своим увлечениям, как ему заблагорассудится. В результате ученому удалось разработать и провести удивительный эксперимент, который никому не удалось превзойти по точности на протяжении целого столетия.
Кавендиш говорил нервным визгливым голосом, носил причудливую одежду, которая к тому времени уже полвека как вышла из моды, и всеми способами старался избегать общения с людьми. Его первый биограф, член Королевского общества Джордж Вильсон, отмечал, что, по словам коллег Кавендиша, он одевался примерно так, как одевались их дедушки (особенно обращала на себя внимание высокая треуголка). Кроме того, он был «застенчив и робок до болезненности»64. Когда возникала необходимость с кем-то познакомиться, Кавендиш либо в ужасе выбегал из помещения, либо смотрел куда-то поверх головы того, кому его представляли. Порой он застывал на пороге комнаты, полной людей, не в силах в нее войти. В карете Кавендиш забивался в самый дальний и темный угол, чтобы никто из прохожих не увидел его в окно. А на свои ежедневные прогулки он всегда выходил в одно и то же время и прогуливался по одному и тому же маршруту, обычно следуя посередине дороги, чтобы избежать случайных встреч. Впрочем, когда до него дошли слухи, что соседи знают, когда он выходит на свои прогулки, и специально собираются, чтобы поглазеть на местного чудака, Кавендиш изменил режим и стал прогуливаться по ночам.
Единственный существующий портрет Кавендиша был написан втайне от него. Знакомые ученого, зная, что он никогда не согласится позировать, пригласили художника на один из обедов в Королевском обществе, не поставив в известность самого Кавендиша, и посадили живописца так, чтобы он смог хорошенько разглядеть лицо чудака. Девиз герцогов Девонширских, из рода которых происходил Кавендиш, – Cavendo tutus («Спасение остерегающемуся»), однако Генри в своем поведении довел эту рекомендацию до патологической крайности.
Мать Кавендиша умерла, когда ребенку было всего два года, и больше всего на свете он боялся женщин. Чтобы избежать необходимости общения с собственной экономкой, он вечером оставлял для нее на столе письменные инструкции относительно того, что следует сделать на следующий день. Случайно столкнувшись с ней как-то на лестнице, Кавендиш приказал пристроить в доме специальную заднюю лестницу, чтобы исключить подобные случайности в дальнейшем. Знакомый Кавендиша по Королевскому обществу вспоминал:
«Однажды вечером мы обратили внимание на то, что очень хорошенькая девушка выглядывает из верхнего окна дома на противоположной стороне улицы и наблюдает за обедающими философами. Она привлекла наше внимание, и один за другим мы стали подниматься из-за стола и подходить к окну, чтобы полюбоваться красавицей. Кавендиш, который поначалу решил, что мы любуемся луной, поспешил присоединиться к нам, но, подойдя своей неуклюжей походкой к окну и обнаружив истинный предмет нашего исследования, отвернулся с невыразимым омерзением и громко выкрикнул: „Фу!“»65
Кавендиш был предельно педантичен как в жизни, так и в работе. На ужин он ел всегда одно и то же – баранью ногу. Его дневной режим, по воспоминаниям Вильсона, был настолько упорядочен, что «своими постоянством и неизменностью напоминал законы, управляющие движением звезд. Он носил одно и то же платье в течение многих лет, не обращая ни малейшего внимания на перемены в моде. Он вычислял время, когда необходимо пригласить портного, чтобы тот сшил ему новый костюм, так же как он вычислял бы время приближения кометы… Приходя на заседания Королевского общества, свою шляпу он неизменно вешал на один и тот же крючок. Свою трость он постоянно помещал в один из башмаков – и всегда в один и тот же… Таков он был в жизни – удивительный пример разумного часового механизма. Он жил по абсолютно неизменным законам и умер в соответствии с ними, предсказав свою смерть так, словно она была затмением какого-то великого светила (что на самом деле почти так и было), с удивительной точностью просчитав момент, когда тень незримого мира покроет его своим непроницаемым плащом»66.
