В Поздняков - Случай на улице Капуцинов. Рассказы
— Брахистохрона, — шепотом подсказал один из студентов Сандерсу.
Это было совершенно излишне, и Сандерс недовольно повел плечами. Эту брахистохрону он знал так же хорошо, как и сам профессор, не отвечал же по причине своего упрямства и самолюбия.
Профессор иронически рассмеялся.
— Студенту Сандерсу одного слога мало… Дадим ему второй — брахи…
Сандерс моментально преобразился. Лицо его расплылось в широкую улыбку, он оправил сюртучок и ласково, этаким ангелочком посмотрел на профессора, на его круглую, что от лба к затылку, так и от виска к виску, голову.
— Вспомнил, профессор… Брахи… цефалия[14].
У профессора заходили на лице те же белые и красные пятна, как у Сандерса перед тем.
Он крякнул, раскрыл журнал, захлопнул его, дернул себя за воротник.
— Виноват, профессор… брахистохрона, — медовым голосом добавил Сандерс.
Пришлось поставить «удовлетворительно», и Сандерс, вежливо поклонившись, вышел из аудитории, огромный и величественный.
…Я очень любил его. Мальчишкой поступил я в политехникум. Мне было тогда семнадцать лет, т. е. ровно столько, сколько нужно человеку, чтобы он мог уже воображать себя победителем жизни.
Со скептической улыбкой пренебрежения ко всему, созданному человеческими руками, сел я за курс физики, не сомневаясь, что тут же, не выходя из комнаты, внесу ясность и определенность во все неясное и гипотетичное, растолкаю локтями всех этих Тиндалей, Марриотов, Гальвани, прочих и прочих и доскажу уверенно и авторитетно все то, что так робко было начато ими. Но, как и следовало ожидать, Тиндали и Марриоты даже не пошелохнулись, а я плотно засел на первых же страницах, напрягая все мои мыслительные способности и не понимая почти ничего.
Тут-то мне и пришел на помощь Сандерс. Выругал меня за мое самомнение, не жалея красок для своей блестящей и ядовитой иронии, и просто, захватывающе-интересно и несомненно талантливо растолковал мне то, чего я не понимал в толстых томах курса физики. Позвал меня к себе на квартиру, и я был поражен устроенной им лабораторией, всем этим ассортиментом реторт, термостатов, выключателей, регуляторов и прочих блестящих, многообразных и таинственных приборов, среди которых он чувствовал себя хозяином, а я робким и неуклюжим и смешным до глупости мальчишкой.
Когда я познакомился с ним поближе, он признался мне, что особенно увлекается кинематографией и мечтает создать аппарат, демонстрирующий не только движение в его натуральных красках, но и могущий записывать и производить звуки, — тот кино-граммофон, о котором мечтает и современная техника.
Как-то Сандерс пригласил меня и еще несколько товарищей в свою лабораторию и продемонстрировал нам фильм — самого себя, облаченного в яркий халат и произносящего речь. Халат неприятно бил в глаза прыгающими пятнами своей пестрой расцветки, голос имел металлический оттенок, и звуки то отставали от движений рта, то немного опережали их. Все же получалось сравнительно недурно, и некий Лаке, тупой и самовлюбленный болван, покровительственно похлопал Сандерса по плечу. Тот рассвирепел, — видимо, ожидал большего как от опыта, так и от нас, зрителей, и ударом кулака опрокинул аппарат на пол.
После этого он нас на свои опыты уже не приглашал. Кончил он политехникум первым из нашего приема. Кончил и уехал куда-то на юг поправлять свое расшатанное усиленными занятиями здоровье.
Прошло пять лет, и вот однажды, возвратясь с урока математики, которую я преподавал в одном из местных училищ, я увидел на столе письмо. Взглянул на энергичный, с характерными нажимами почерк на конверте и сразу же узнал автора письма. Вот что Сандерс писал мне:
Если ты свободен в 9 часов вечера в пятницу, садись в подземку и кати на Овальную площадь, дом № 6, — это место моего жительства. Буду очень рад видеть тебя. Соберется еще кое-кто.
Твой Сандерс».Письмо, как видите, довольно-таки лаконичное, как будто мы виделись на днях.
Овальная площадь помещалась на самом краю города, где высокие трех- и четырехэтажные дома переходят в загородные виллы, где чахлые городские сады со скупо рассаженными деревьями уступают место загородным сосновым и кедровым рощам. Она же являлась и конечным пунктом линии подземки, и до нее было от моего дома не меньше, чем час езды.
Поэтому ровно в 8 часов я сел в вагон и отправился в путь. Через час подземка выплюнула меня вместе с несколькими десятками мне подобных из своего беспокойного чрева, и <вскоре> я звонил у двери двухэтажного дома-особняка с медной дощечкой на ней:
ЭЛЛИОТ САНДЕРС
д-р механики
Дверь отворилась, что-то огромное надвинулось на меня, и доктор механики заключил меня в свои объятия.
Чуть не задушив, повлек меня в гостиную-холл, где уже сидело несколько человек.
— Мод, моя жена, артистка комической оперы, Глисс, мой товарищ по политехникуму…
Мод, иссиня-черная, грациозная, с кожей цвета слоновой кости особа, выразила на своем подвижном лице то, что полагается выражать в подобных случаях, — приветливость, граничащую с восхищением.
А Сандерс тянул меня дальше.
— Лаке — твой и мой однокашник. Как видишь, еще больше надулся, — занимает солидное место в здешнем банке.
Лаке протянул мне пухлую руку и без всякого выражения уставился на меня свиными глазками; да, он остался все тем же неповоротливым, занятым только собственной персоной животным.
— Профессор, разрешите вам представить вашего бывшего ученика Глисса! Глисс, можешь не робеть, — профессор теперь тебя не съест.
И я очутился перед моим давнишним знакомым «мячиком», некогда проглотившим вместо брахистохроны ядовитую брахицефалию.
— Маэстро Чиллепс — концертмейстер комической оперы. Глисс — мой товарищ и т. д.
Мне протянуло костлявую лапу что-то лохматое, большеглазое и достаточно грязное, — видимо, маэстро употреблял канифоль чаще, чем мыло.
— Ну, а теперь садись.
И я утонул в мягком, великолепной кожи, кресле. Мой друг определенно преуспел в жизни, об этом свидетельствовала вся элегантная обстановка холла, начиная со свиной кожи моего кресла и кончая акварелью над роялем, в которой я узнал подлинного Козенса.
— Я так давно не видел тебя, Сандерс, что совершенно не представляю размеров твоих успехов в технике. Как твои опыты с говорящим кино?
Сандерс усмехнулся.
— Они невелики, Глисс. Если бы они были больше, ты узнал бы об этом через печать. А так — работаю. Что касается говорящего кино, то я забыл и думать о нем. Эта задача еще не по плечу современным техническим средствам.
Подали чай. Лаке заметно оживился и с аппетитом уничтожал одно печенье за другим. Маэстро Чиллепс сыпал крошки на сюртук и скатерть, прихлебывая чай.
Понемногу завязался напоминающий пламя стоящей на ветру свечи разговор, то вспыхивающий, то почти прекращающийся.
Маэстро заговорил о последней опере Пуччини, обращаясь почему-то к «мячику». Тот напряженно ворочал своими белесыми, навыкате, глазами, как человек, переживающий припадок удушья.
Лаке стал вспоминать годы нашего студенчества. Сандерс перебил его тягучую, как жеваная резина, речь и блестяще рассказал несколько эпизодов из нашей ученической жизни.
Так мы сидели за круглым столом, поставленным в углу холла, между маршем лестницы и ее площадкой. Огромная лампа грибом спускалась с потолка, освещая только стол, все остальное тонуло в тени. Напротив площадки, на другом конце холла, находилась большая двухстворчатая дверь в кабинет хозяина, как я убедился потом, справа — дверь в переднюю, слева — в столовую. У правой стены холла, между нашим столом и дверью в переднюю, стоял большой кабинетный рояль.
За стеной холла, в столовой, густо, башенным боем часы пробили десять.
— Мод, сыграй или спой нам что-нибудь! — попросил хозяин. — Маэстро Чиллепс тебе проаккомпанирует, — и Сандерс, подойдя к роялю, стал перебирать ноты.
— Сыграй для начала хоть песню Сольвейг Грига, — сказал он.
…И вслед за тем грохнулся на пол…
Это было до того неожиданно, что мы все застыли на своих местах. Только что разговаривающий, оживленный, совершенно здоровый мужчина, как подкошенный, упал у рояля, раскинув широко руки, и только спустя несколько секунд мы бросились к нему… Подняли и, толкаясь, мешая друг другу, стали искать чего-нибудь, на что можно было бы положить тело.
— В кабинет, в кабинет! — прерывающимся от волнения шепотом приказала Мод.
Мы пронесли Сандерса в кабинет и там положили его на диван. Он слабо дышал и зрачков его полуоткрытых глаз не было видно, сквозь длинные ресницы виднелись одни белки. Зубы были судорожно сжаты.
— Это скоро пройдет, — сказала Мод. — Это сердечный припадок, нужно положить лед на сердце и скоро все пройдет.
