Алексей Югов. - Безумные затеи Ферапонта Ивановича
Когда гости ушли, он сказал раздраженно:
— Не вздумай, матушка, еще вечеринки устраивать! — и, хлопнув дверью, Ферапонт Иванович скрылся в кабинете.
Скоро произошло совершенно необычайное событие, потрясшее все существо Ксаверии Карловны.
Однажды утром, она, нарушив запрет мужа, вошла в кабинет с чашкой кофе «по-варшавски» и тарелкой белых сухариков.
Он лежал на кушетке и даже не обернулся, когда она вошла.
Выйдя из кабинета, Ксаверия Карловна готова была разрыдаться. Печально принялась она за уборку комнаты. В работе она всегда находила успокоение. И сейчас мало-помалу она начала успокаиваться. Мысли ее унеслись е счастливое прошлое.
Вдруг звуки, донесшиеся из кабинета, привлекли ее внимание. Оттуда доносился мелкий ровный хруст, словно кто-нибудь быстро быстро грыз сухари.
— Господи! — Подумала она радостно. — Да неужели он кончил свою голодовку?! — Она послушала еще: да, грызет!.. только странно как-то, совсем не так, как обыкновенно...
Ксаверия Карловна заглянула в замочную скважину.
Возле небольшого круглого столика, стоявшего посреди кабинета, сидел, откинувшись в кресле, бледный Ферапонт Иванович и смотрел на тарелку с сухариками.
Только вглядевшись, Ксаверия Карловна увидела, что пять или шесть мышей сидели в тарелке и, не обращая никакого внимания на Ферапонта Ивановича, словно его тут вовсе не было, грызли его сухарики.
Мыши были так близко от него, что он легко мог достать их, слегка протянув руку. Они то соскакивали с тарелки и, нюхая воздух, покрапывали своими лапками по железу подноса, то снова взбирались в тарелку и принимались грызть.
А он сидел неподвижно, и слабая улыбка блуждала по лицу его.
Невольный крик вырвался у Ксаверии Карловны, мыши бросились в стороны, и с мягким стуком посыпались со стола.
Ферапонт Иванович вздрогнул, и гневное лицо его оборотилось в сторону двери.
4 Путь к прорубиМожет быть, где-нибудь в подсознательной памяти Ксаверии Карловны остался библейский рассказ о том, как Давид боролся с меланхолией царя Саула игрою на арфе, а может быть, просто энергичная женщина в отчаянии ухватилась за первое, бывшее поблизости средство, чтобы вернуть супруга к сознанию действительности, но как бы там ни было, в один прекрасный день Ферапонт Иванович, вздрогнув весь, сорвался с своего дивана, на котором он лежал неподвижно, и с диким, как бы пустынным взором, стоя посреди комнаты, стал прислушиваться.
«Да — пианино, но откуда! Неужели у нею галлюцинации?.. Но, ведь, он принял все меры!»...
Ферапонт Иванович кинулся к двери, он распахнул ее...
В столовой стояло пианино, и Ксаверия Карловна уверенно и с воодушевлением играла что-то из Скрябина.
— Пианино! — крикнул Ферапонт Иванович. — Пианино! —повторил он, задыхаясь, — откуда оно здесь?!.. Ксаверия?!..
— Ах! — вскрикнула мадам Капустина, притворившись испуганной, и сжала виски. — Как ты меня испугал.
Но он ничуть, кажется, не был этим растроган.
— Я тебя спрашиваю, что это такое, откуда попало к нам пианино?
— Как — откуда? — удивилась Ксаверия, — из детдома.
— Из детдома?!..
— Ну, конечно.
— Да кто это посмел?!. Без меня, без моего ведома?!. — горячился Капустин.
— Я распорядилась, — стараясь быть спокойной, ответила Ксаверия Карловна. — А что же здесь такого скажи, пожалуйста, ну?! — стала она переходить в контратаку.
Но это не удалось ей. В этот раз она просто узнать не могла своего супруга, всегда боязливого и уступчивого.
— А то особенное, — грозным громким топотом говорил он, надвигаясь на нее, — что это неэтичный поступок! Ты понимаешь, неэтично!... Ты лучше бы все, что угодно сделала!.. Но это, это... Как?! — жена заведывающего детским домом забирает в свою квартиру пианино, принадлежащее детскому дому!.. Да ведь это чорт знает что такое!
— Ну, уж ты чересчур, — разозлилась Ксаверия. — Я говорила об этом с фельдшером, и он сказал, что оно все равно стоит зря, и что даже, наоборот, идиоты могут его испортить, а у нас оно сохранится.
Капустин презрительно захохотал:
— Фельдшер ей сказал! А почему ты к фельдшеру обратилась, а не ко мне?!..
— Потому что я знаю, что тебя нельзя беспокоить.
— Ах, вот что?! — издевался Капустин. — Не хотели меня беспокоить! А этот Скрябин, которого вы с таким увлечением исполняли, он меня не побеспокоил?! А может быть, все это делалось для меня даже?..
— Да! Для тебя, для тебя делалось! — воскликнула Ксаверия Карловна, чувствуя в то же время, что она напрасно сказала это.
Но было поздно.
— Что? Ты это сделала для меня?!. Объяснись, пожалуйста! — он даже отступил в изумлении.
Она молчала. Она быстро-быстро перебирала в уме всевозможные ухищрения. Как? Сказать правду, сказать ему, для чего она решила принести сюда пианино? — нет, ни в коем случае — будет хуже. Надо солгать, придумать, почему именно она сказала, что это для него.
— Я готовила тебе сюрприз, — сказала она, желая выиграть время.
— Что это еще за сюрприз? — поморщился он.
— Но, раз сюрприз, то ты понимаешь, что я не могу открыть тебе его, — сказала она и в ту же минуту испугалась, увидев, как лицо его исказилось яростью, и сказала первое, что пришло ей в голову:
— Я хотела устроить елку...
— Елку?! Да что ты, с ума сошла, разве теперь Рождество?
Ксаверия Карловна стояла вся красная от неуклюжей лжи.
— Но, ты ведь знаешь... что тут другое важно... Просто, у меня остались старые, елочные украшения, и я решила устроить бедным идиотам праздник... Тут не елка, собственно, важна, а просто блеск этот, шум, бенгальские огни... Я именно для тебя хотела доставить интересный материал для наблюдений: как твои идиоты отнесутся к такому необыкновенному для них явлению...
Ферапонт Иванович пожал плечами и промычал что-то.
— Ну, а пианино тебе зачем понадобилось?!..
— А как же? А репетиция, спевки?!..
— Ну, уж уволь, пожалуйста! — поморщился Ферапонт Иванович, — спевайтесь, где угодно, только не здесь!..
Он круто повернулся и захлопнул за собой дверь кабинета.
Снова потянулись для Ксаверии Карловны скучные дни. Теперь уж она не решалась больше ни на какие героические меры, чтобы вырвать Ферапонта Ивановича из ею подозрительного уединения. Она злилась на себя за не удачную ложь, потому что теперь ей приходилось расплачиваться и устраивать праздник идиотам.
К устройству праздника были привлечены ею фельдшер, воспитательница, Силантий и даже несколько человек из слабоумных ребят.
Наконец, наступил канун праздника. И теперь уж неизбежно пришлось побеспокоить Ферапонта Ивановича. Для бала потребовались все три комнаты.
Ни с кем не разговаривая, мрачно и торжественно оставил свой кабинет. Слоняясь из комнаты в комнату, он не находил себе места: отовсюду изгоняла его безжалостная уборка.
— Слушай, пошел бы ты на улицу, следовало бы пройтись немного, — сказала, наконец, Ксаверия Карловна, которой надоело уж перегонять его из угла в угол. — А я тем временем закончу все.
Он, ни слова не сказав, направился в переднюю и стал одеваться.
Он так отвык от свежего воздуха, что почувствовал себя на улице, как человек, выздоровевший от тяжелой болезни, которому первый раз разрешили выйти во двор.
Под навесом он увидел Силантия, запрягавшего лошадь в «салат». Он подошел к нему.
— Здравствуй, Силантий, ты куда это собрался?..
— Здравствуйте, Ферапонт Иваныч! — весело приветствовал его Силантий, бросив даже затягивать супонь. — А я уж думал, увидим ли мы вас, ладно ли што с вами?..
— Все ладно, Силантий, — невесело сказал Капустин.
— Ох, нет, Ферапонт Иваныч, гляжу я на вас, дак вы будто и с лица переменились.
— Ну, это так: на улицу долго не выходил... Ты куда это едешь? — спросил Капустин, переводя разговор.
— А в бор, Ферапонт Иваныч: Ксаверия Карловна посылают, елку им надо вырубить.
— А, — сказал Капустин. — А что — не поехать ли и мне с тобой, — спросил он в раздумьи.
— А почему же не поехать?.. Самое милое дело прокатиться. До бору-то версты две, не боле... Только в сапожках-то все-таки нельзя!.. — говорил Силантий, возжая лошадь.
— Ну, так я пойду сейчас одену пимы, а ты подъезжай к флигелю, — сказал Ферапонт Иванович.
— Слушаю! — по старой военной привычке ответил Силантий...
Когда переехали по льду речку, протекавшую саженях в ста от заимки, Ферапонт Иванович оглянулся: черневшие на белом пригорке, обнесенные со всех сторон высоким навесом, строения напомнили ему те остроги, которые ставили сибирские воеводы для защиты от кочевников.
Лошадь бежала быстро.
Он очень редко ездил на розвальнях, и теперь ему доставляло необыкновенную радость видеть, как, сливаясь в один белый поток, несся мимо снег, так непривычно близко от глаз.
