Коллектив авторов - Новые идеи в философии. Сборник номер 14
15. Невозможность учитывать реальные последствия поступка, затрудняющая решение на основании одной только вероятности, в другом отношении упрощает, однако, задачи волевого решения, именно, поскольку эта невозможность, вынуждая нас направлять свои стремления лишь на ближайшие результаты, освобождает нас от обязанности принимать в расчет всю совокупность более отдаленных возможных последствий и снимает с нас чувство ответственности за них. Практически целесообразным является лишь строгое соблюдение точных правил и положений, установленных на простых и доступных наблюдению связях причин и ближайших действий. Может, конечно, случиться, что упавшего человека, которому я только что помог встать на ноги, чтобы он мог идти дальше, в следующую за этим минуту убивает обломок скалы, который не задел бы его, если бы я оставил его без своей помощи; может случиться, что правдивое показание, благодаря запутанности обстоятельств, приводит к осуждению невинного. Все же я должен помочь упавшему и говорить правду, вовсе не сокрушаясь о маловероятных последствиях, потому что оказание помощи и правдивость требуются общими целями, которые достигаются этим путем при нормальных и обычных обстоятельствах. Все действия, которые влечет за собой человеческое поведение, познаются нами в результате сложения коротеньких отрывков. Однако если все они имеют одно и то же направление, то это вернейший путь достичь цели через сочетание отдельных случаев. Человек может и должен поэтому действовать в надежде на то, что «доброе сбудется, а злое – нет». Правильность и постоянство человеческого поведения являются, далее, необходимым условием общения между людьми. Если прихотливость капризной натуры делает невозможным разумное преследование какой-нибудь цели, то то же самое можно сказать и о неподдающихся учету чисто произвольных человеческих поступках. Применение определенных законов о моем и твоем и точных правил доказательства приводит, конечно, иногда, в виде исключения, к приговору, который сам по себе несправедлив; однако, точно формулированный и не допускающий исключений закон дает все же лучшую юридическую гарантию собственности. Судья, не связанный никакими законами и никаким порядком судопроизводства и предоставленный только своему усмотрению и своему чувству справедливости, мог бы иногда лучше найти правильное решение; решение Соломона невозможно ни в каком судопроизводстве. Однако, вообще говоря, постоянство точных законов, по возможности ограничивающее случайность и произвол отдельных решений, представляется более надежной системой, так как формулировка этих законов всегда основывается в конечном итоге на долговременном опыте, который доказал ее целесообразность для громадного ряда случаев, не говоря уже о том, что лишь этим способом действительно исполняется требование справедливости: одинаковое ценить одинаково.
Раз нами признано значение вероятности, то тем самым отдано должное и понятию среднего результата. Все правила, предназначенные для осуществления идеального состояния, приложимы на практике, в конце концов, только к средним результатам, и нужно примириться с тем, что в отдельных случаях правило бывает лишено своего значения.
В сущности, высшее благо достигается человеком при помощи последовательного соблюдения системы таких приемов поведения. Как это ни парадоксально, но понятие названной системы образует подлинное содержание «общественного целого» в противоположность индивидам вместе с их целями. Нет никаких целей целого, которые в конечном итоге не были бы целями индивидов; и кто хочет общего блага, хотение того направлено на нечто постижимое только в том случае, когда предметом его является благо совокупности индивидов. Однако такой субъект не может непосредственно проявить свои заботы о благе всех остальных ни в какой-нибудь маленькой общине ни, тем более, в большом государстве, ибо он не знает других и представляет их себе, самое большее, в качестве единиц числа, обозначающего количество населения. Единственный путь, каким можно принести пользу обществу, это общие принципы, которые мы сами соблюдаем и о господстве которых заботимся, принципы, с помощью которых мы рассчитываем всего полнее осуществить общее благо. Кто борется за общие принципы и основывающиеся на них учреждения, за равенство перед законом или парламентское правление, за свободу торговли или право на труд, тот может, конечно, считать, что он борется только за идеи и принципы ради их логической необходимости. Однако ценность этих идей и принципов в конечном итоге заключается в том, что они содержат благо, понятное и ощутимое также и отдельными индивидами, и содействуют его осуществлению. Общественные учреждения оправдывают свое существование, в конце концов, только тем, что они помогают индивидам вести достойную человека жизнь; они обнаруживают свое несовершенство, если не обеспечивают большему или меньшему кругу людей какого-нибудь участия в общем благе. Принципы и учреждения, осуществляющие эти принципы, лишь потому кажутся возвышающимися над индивидами, что последние постоянно сменяются; кроме того, их действие на отдельного человека незаметно и обнаруживается только на массе.
Отсюда вытекает оправдание требования совершать добро не ради отдельного результата, а из долга, рассматриваемого в качестве всеобщего закона. Ценность отдельного поступка заключается не только в его частном результате, но также в его подчиненности общему закону, ибо закон обусловливает получение всегда одинаковых результатов. И если позволительно олицетворять общество людей или, более того, – все человечество, то ко всякому поступку, совершенному с сознанием исполнения общего повеления долга, можно с полным правом применить слова: то, что вы сделали одному из этих Моих меньших братьев, вы Мне сделали.
Но если, таким образом, значение незыблемых основных принципов нисколько не колеблется мнением, принимающим в расчет только следствия отдельных поступков, то все же мы не в праве расширять его и утверждать, что неподчинение этим принципам вовсе невозможно, так как оно уничтожало бы самые принципы. В статье «О мнимом праве лгать из человеколюбия» («Über ein vermeintes Recht aus Menschenliebe zu lügen») Кант выступает против всякого нарушения долга правдивости потому, что, по его мнению, делая такое нарушение, мы содействуем тому, что нашим словам вообще перестанут доверять, и, вследствие этого, будут упразднены и потеряют свою силу все права, основанные на договорах. Конечно, с чисто логической точки зрения совершенно правильно, что всякое положение, выставляемое нами в качестве всеобщего, рушится от одного-единственного исключения. Однако нельзя, не обинуясь, распространять эту логическую точку зрения и на практические законы, которые черпают свое значение не из факта постоянного их соблюдения, а из цели, которой они служат. Да и с чисто логической точки зрения ограничение всеобще формулированного закона, вытекающее из его собственного принципа, не уничтожало бы его, а лишь требовало более точного определения условий его применения. Кто из долга обещал хранить тайну и кто одним отклонением ответа выдал бы уже незванному и злонамеренному вопрошателю то, что последний не в праве знать, – тот, говоря, что он ничего не знает, вовсе не колеблет правового порядка, подобно лжесвидетелю, не отравляет доверия и не «убивает плода в утробе матери», а просто исполняет свой долг и сдерживает единственно возможным способом данное обещание. Он делает некоторое нарушение заповеди правдивости только для того, чтобы в другом, более важном, отношении спасти ее. Он обманывает незаконное любопытство одного, чтобы не обмануть законного доверия другого. Нравственный порядок, основывающийся на ненарушимости обещаний и слов, гораздо более пострадал бы от выдачи тайн, чем от единичной лжи. Наш лжец находится в положении самообороны, в одном из тех случаев, когда без его преступления «задача не может быть разрешена». И здесь разумное поведение может быть определено в частном случае не абстрактным ригористическим правилом, а только конкретным обсуждением тех путей, которые всего более содействуют достижению всеобщей нравственной цели.
16. Но чем крупнее роль, по необходимости выпадающая на долю индивидуальной деятельности то в форме творческих комбинаций, которые должны дополнять применение общих законов, то в форме учитывания вероятности, то в форме разрешения коллизий общих законов, – тем больший вес приобретают самодеятельность и дарования отдельного индивида; тем более важно, чтобы каждый человек с ясным сознанием хотел высшего блага и каждым своим поступком стремился осуществить его, и чтобы эта устойчивая воля сопровождалась острым умом при проявлении в надлежащем случае практической энергии. С этой стороны необходимо также, чтобы этика выше всего ценила настроение (Gesinnung) и в нем видела мерило нравственного суждения о ценности отдельной личности. Если мы назовем нравственным настроением постоянное направление хотения на высшее благо, то благодаря самой природе хотения мы этим скажем, что мотивом всего поведения будет служить осуществление высшего блага; кроме того, мы этим допустим такой душевный строй индивида, при котором названное осуществление явится для него высшей ценностью и господствующим интересом. При таком настроении закон, конечно, перестает быть чем-то принудительным: до такой степени послушание законам и дополняющая его индивидуальная деятельность оказываются тогда простым следствием способа мыслить и чувствовать; нравственное поведение становится естественным в том же смысле, как и всякое другое поведение, которое совершается при данных условиях по психологическим законам. Нравственный императив желать высшего блага и соблюдать вытекающие из него законы не может, как таковой, определять волю в тех случаях, когда отсутствуют субъективные условия требуемого им хотения; иначе он повелевал бы слепому прозреть, а хромому – ходить. Согласно признанию самого Канта20, чтобы хотеть того, к чему только разум предписывает долженствование чувственно аффицируемому разумному существу, для этого у разума есть способность возбуждать чувство удовольствия или приятности к исполнению долга. Только Кант считает невозможным уяснить, каким образом чистая мысль, не содержащая в себе ничего чувственного, способна возбуждать ощущение удовольствия или неудовольствия, т. е. каким образом нас может заинтересовать нравственное. Все же он признает, что закон нас интересует оттого, что он происходит из нашего собственного «я». Вся трудность, которую вскрывает здесь Кант со свойственной ему честностью, заключается, в конце концов, в том, что все протекающее во времени может быть только явлением. Все чувства суть состояния, длящиеся во времени; они принадлежат, следовательно, к чувственности и связаны с предшествующими во времени состояниями по закону причинности. Разумная же воля берет свое начало в вещи в себе; она не может, значит, служить непосредственным условием определенного эмоционального состояния и в свою очередь не может быть им обусловлена.
