Максим Трудолюбов - Люди за забором. Частное пространство, власть и собственность в России
Несмотря на то что реальность сильно отставала от стремлений юристов и политиков, слова о доме-крепости вошли в обиход. Те, кто подхватил их, конечно, не помнили ничего ни о судебном процессе, в ходе которого эти слова были сказаны, ни о том, что они были связаны с римской традицией. Слова «мой дом – моя крепость» звучали по-человечески верно, возвращая древнее (а по сути создавая новое) отношение к дому как к священному родовому убежищу. Английское государство в то время еще не готово было обеспечить настоящую защиту частной собственности, но английское общее право, благодаря независимым от короля судьям и парламенту, уже вобрало в себя ключевые принципы защиты дома от непрошеных гостей.
3. Мое и наше
Важно принципиально разделить две вещи – собственность и богатство. Богатство – это накопление ценности, не привязанное к месту и отечеству. Это создание стоимости, которая неизбежно должна быть мобильной, особенно в наше время. Она может принимать форму участков земли, кораблей, самолетов, домов, банков, денег, металлов, камней и картин. Собственность, наоборот, – это не столько выраженная в каких-либо единицах стоимость, сколько принадлежность месту. Не важно, большой или маленький у меня дом, – это признак моей причастности к отечеству и основание для участия в жизни города и государства.
Философ Ханна Арендт пишет об этом так: «Собственность была первоначально привязана к одному определенному месту в мире и как таковая не только „недвижима“, но даже тождественна с семьей, занимавшей это место. Поэтому еще и в Средневековье изгнание могло повлечь за собой уничтожение, а не просто конфискацию имущества. Не иметь никакой собственности значило не иметь родового места в мире, которое называлось бы своим собственным, то есть быть кем-то, кто миром и организованным в нем политическим организмом не предусмотрен»[79]. Собственность, понятая так, была основанием прав свободного гражданина и никак не была связана с идеей богатства. Бедность не лишала гражданина его прав, а богатство не давало прав гражданина тем, у кого их не было, – в древних государствах это были чужестранцы и рабы. Понимание того, что собственность и богатство не одно и то же, очень пригодится нам в дальнейшем.
Даже один из первых противников собственности, греческий философ Платон, собственности-гражданства не оспаривал. Она была для него реальностью. Он думал о том, каким должно быть государство. Ученик и оппонент Платона Аристотель стремился понять, каково государство в действительности. «Утопист» Платон и «аналитик» Аристотель с самого начала задали два направления в отношении к собственности. Первый считал ее неизбежным злом, второй – формой отношения к вещи, лучше других согласной с человеческой природой. Платону важна целостность, единство идеального общества, а владение собственностью для него – помеха этой целостности. Аристотель, наоборот, уверен, что именно ради единства общества имущество нужно не объединять, а четко разграничивать.
В идеальном государстве Платона заботы о собственности не должны отвлекать высшую касту от занятий философией и управления страной, состоящей из лучших людей. Аристотелю важно, что наличие границ между «моим» и «твоим» необходимо, потому что это согласно с человеческой природой. Он размышлял о стране, состоящей из обычных людей, таких, как они есть.
Платон в конце концов «разрешил» собственность в своем позднем диалоге «Законы». Но и здесь, описывая государство «второе, по сравнению с наилучшим», он настаивает на том, что «первым» все равно остается государство без собственности: «Наилучшим является первое государство, его устройство и законы. Здесь все государство тщательнейшим образом соблюдает древнее изречение, гласящее, что у друзей взаправду все общее. Существует ли в наше время где-либо и будет ли когда, чтобы общими были жены, дети, все имущество и чтобы вся собственность, именуемая частной, всеми средствами была повсюду устранена из жизни? Чтобы измышлялись по мере возможности средства так или иначе сделать общим то, что от природы является частным, – глаза, уши, руки, – так, чтобы казалось, будто все сообща видят, слышат и действуют, все восхваляют или порицают одно и то же? По одним и тем же причинам все будут радоваться или огорчаться, а законы по мере сил сплотят в единое целое государство, выше которого в смысле добродетели, правильности и блага никто никогда не сможет установить. Если такое государство устрояют где-нибудь боги или сыновья богов и обитают в нем больше чем по одному, то это – обитель радостной жизни»[80].
Нет, не нужно делать общими ни радости, ни глаза и уши, ни жен, ни имущество, отвечает Аристотель. Так никакого единства не добьешься! Совсем наоборот. Государство – это множество, состоящее из отдельных личностей. Если у личности не будет ничего своего, она растворится в целом и утратит свою индивидуальную сущность, а без частностей нет целого[81]. Это плохо и в экономическом отношении. Аристотель понимал, что такое стимулы: «Люди заботятся всего более о том, что принадлежит лично им; менее заботятся они о том, что является общим… Помимо всего прочего люди проявляют небрежность в расчете на заботу со стороны другого, как это бывает с домашней прислугой: большое число слуг иной раз служит хуже, чем если бы слуг было меньше»[82]. Учитывал Аристотель и то, что таланты и возможности у людей разные: «Так как равенства в работе и в получаемых от нее результатах провести нельзя – наоборот, отношения здесь неравные, – то неизбежно вызывают нарекания те, кто много пожинает или много получает, хотя и мало трудится, у тех, кто меньше получает, а работает больше»[83].
Убедительно? Эти аргументы – через две тысячи лет их можно было бы назвать «утилитаристскими» – звучали еще не раз. Но почему-то каждой культуре и каждому веку были нужны свои аргументы и свои, новые ответы на старые вопросы. Что-то мешало смириться с тем, что делить вещи на «мои» и «твои» – это наилучший способ договориться о правилах общежития. Как будто в разделении есть что-то вынужденное и недоброе. Не давало покоя представление о том «первом», изначальном, лучшем мире, с которого когда-то начиналось человечество.
Веры в то, что от природы люди равны, придерживались философы-стоики, и от них эта вера была унаследована римлянами. Мысль об изначальном равенстве неизбежно вела к мысли о том, что мир в его нынешнем состоянии искажен, поскольку неравенство – рабство и разница в доходах между свободными людьми – слишком очевидно. Образованным римлянам привычно было представление о том, что в изначальном блаженном мире собственности не было: «Даже значком отмечать иль межой размежевывать нивы не полагалось»[84].
«Было ли поколенье людей счастливее этого? Они сообща владели природою, а той, как матери, довольно было сил всех опекать, позволяя всем безопасно пользоваться общими богатствами», – пишет Сенека[85]. Римляне не склонны были сами выдумывать идеальные страны, но они приняли идею естественного, наилучшего состояния человечества, по сравнению с которым все последующие стадии его развития были изменениями в худшую сторону. Появление собственности – реакция на одно из таких изменений: «…алчность разрушила всякую общность и стала причиной бедности даже для тех, кого обогатила. Ведь они, пожелав иметь собственность, перестали владеть всем»[86].
Все, что отдаляет человека от природы, заведомо плохо, но нужно быть реалистами, считали римляне. Может быть, в идеале все имущество и должно быть общим, но здесь и сейчас отношения между людьми нужно оформлять по закону, чтобы навести хоть какой-то порядок в этом испорченном мире. Юридически точные формулировки представления о владении как о праве делать с вещью что угодно – «пользоваться и распоряжаться» – пришли гораздо позже. Но правовой подход к дискуссии, освоенный скорее римлянами, чем греками, стал – и остается – одной из основ западной мысли.
4. Жизнь, свобода и владение
Один из способов думать об устройстве общества и правах людей, из которых общество состоит, – предположить существование некоего «общественного договора». Представить себе, что когда-то в прошлом люди договорились между собой о ключевых принципах общежития. Споры о том, каким мог быть такой договор, велись в Англии как раз во времена глубокой институциональной трансформации XVII века.
Первым пунктом расхождения во мнениях было доисторическое, «естественное» состояние человечества: было ли оно райским или ужасным. Для Томаса Гоббса это первобытное состояние было чудовищным, оно было войной всех против всех – такова сама природа человека: «Мы находим в природе человека три основные причины войны: во-первых, соперничество; во-вторых, недоверие; в-третьих, жажду славы». В этой ежедневной войне человека сопровождают вечный страх и постоянная опасность насильственной смерти. Жизнь его «одинока, бедна, беспросветна, тупа и кратковременна»[87]. Выход один, уверен Гоббс: все люди одновременно должны отказаться от права делать что угодно и передать право управлять собой одному избранному лицу. Так рождается Левиафан, искусственное существо, государство, «единое лицо, ответственным за действия которого сделало себя путем взаимного договора между собой огромное множество людей, с тем чтобы это лицо могло использовать силу и средства всех их так, как сочтет необходимым для их мира и общей защиты».
