Б. Соколов - Молотов. Тень вождя
териологическими диверсиями в животноводстве, приведшими к массовому падежу скота». То, что сокращение поголовья стало следствием коллективизации, власть признать не могла.
Вот что говорил Молотов по поводу женщины, которой он предлагавшиеся десять лет заключения заменил расстрелом:
— Такой случай был... Я имел этот список и поправлял его. Внес поправку.
— А что за женщина, кто она такая? — осведомился Чуев.
— Это не имеет значения, — отмахнулся Молотов.
— Почему репрессии распространялись на жен, детей? — интересовался поэт.
— Что значит — почему? Они должны были быть в какой-то мере изолированы. А так, конечно, они были бы распространителями жалоб всяких...
Из 1 600 000 человек, арестованных в 1937—1938 годах по политическим обвинениям, коммунистов, считая и вычищенных к тому времени из партии, было лишь 130 тысяч.
По поводу истребления кадров коммунистической эмиграции в СССР в 30-х годах Молотов на склоне лет рассуждал с удивительным спокойствием:
«Бела Кун едва ли был троцкист. Что послужило причиной его гибели? Думаю, он был не совсем устойчивый. В период революционного подъема он очень хорош. А уже в 30-х годах... Его компания... Был представителем Венгерской компартии в Москве. Многих тогда убрали. Много было таких, конечно, старые социал-демократы. Польских много было убрано...»
N
В общем, подписал в свое время расстрельный список на представителей братских компартий, а за что их убрали, толком и не помнит. Хотя Молотов и признавал, что «и ошибки были, и жертвы были», но, если бы Сталин не победил во внутрипартийной борьбе, жертв было бы больше. Он прямо признавался в беседах с Чуевым, что подписывал расстрельные списки большей частью на «крупных лиц» (как правило, номенклатуру Политбюро и ЦК).
В 1970 году Молотов говорил:
«1937 год был необходим. Если учесть, что мы после революции рубили направо-налево, одержали победу, но остатки врагов разных направлений существовали, и перед лицом грозящей опасности фашистской агрессии они могли объединиться. Мы обязаны тридцать седьмому году тем, что у нас во время войны не было «пятой колонны». Ведь даже среди большевиков были и есть такие, которые хороши и преданны, когда все хорошо, когда стране и партии не грозит опасность. Но если начнется что-нибудь, они дрогнут, переметнутся. Я не считаю, что реабилитация многих военных, репрессированных в тридцать седьмом, была правильной. Документы скрыты пока, со временем ясность будет внесена. Вряд ли эти люди были шпионами, но с разведками связаны были, а самое главное, что в решающий момент на них надежды не было».
Чуев заметил: «обидно, что погибли хорошие». Молотов хладнокровно парировал:
«Такое острое дело... В острой такой борьбе, в такой сложной, которая проводилась руками не всегда проверенных лиц, иногда, может быть, злостно помогавших уничтожению хороших людей, и такие были, безусловно.
Это, знаете ли, очень сложно проверить. В этом опасность государства, особенно государства диктатуры пролетариата, всякой диктатуры — она требует жесткой дисциплины, непримиримой. А через кого проводили мы это? Через людей, которые не всегда этого хотят, а в душе даже очень противятся этому, а если почувствуют опасность, они перегнут палку, чтобы выслужиться и карьеру сохранить. И через таких людей очень и очень многие дела делаются, потому что нет готовых, чистеньких таких, очищенных от всех грехов людей, которые бы проводили политику очень сложную, трудную, сопряженную со всякими неясными моментами. Проверят — не проверят, а сама проверка не всегда подходяща бывает... Устроить чистку партии — это опасно очень. И начнут чистить лучших. Вычистят многих, которые честно, прямо говорят, а те, которые все шито-крыто держат, за начальством готовы выслуживаться, те сохранят свои позиции...
Социализм требует огромного напряжения сил, в том числе и жертв. Здесь и ошибки. Но мы могли бы иметь гораздо больше жертв во время войны и даже дойти до пора-
жения, если бы задрожало руководство, если бы в нем, как трещины и щели, появились разногласия. Если бы сломили верхушку в тридцатых годах, мы были бы в труднейшем положении, во много раз более трудном, чем оказались.
Я несу ответственность за эту политику и считаю ее правильной. Я признаю, я всегда говорил и буду говорить, что были допущены крупные ошибки и перегибы, но в целом политика была правильной. Все члены Политбюро, в том числе и я, за ошибки несут ответственность. Но есть тенденция, что большинство осужденных невинно пострадало. В основном пострадали виновные, которых нужно было в разной степени репрессировать».
Трудно сказать, каким образом можно было бы потерять в войне больше. По моим оценкам, общие потери населения СССР в Великой Отечественной войне составили более 43 миллионов человек, в том числе армия лишилась свыше половины всех мобилизованных.
Вячеслав Михайлович сетовал, что приходилось работать «с такими гадами, как Ягода», которые «нарочно нам подсовывали, и невинные попадались. Девять там, восемь, скажем, правильно, а два или один — явно неправильно. Ну, разберись во всем этом! А откладывать было нельзя. Война готовится. Вот ведь как». Себя самого он конечно же гадом не считал.
О Ежове Вячеслав Михайлович отзывался мягче, чем о Ягоде:
«Ежов — дореволюционный большевик, рабочий. Ни в каких оппозициях не был. Несколько лет был секретарем ЦК. Работал в аппарате ЦК довольно долго. Первым секретарем Казахстанского обкома. Хорошая репутация. Что он мог подразложиться, это я не исключаю... Наломал дров и перестарался... Когда человек держится за место и старается... Вот это и называется карьеризм».
А на слова Чуева: «Говорят, такие, как Сталин, Молотов, только себя считали ленинцами, а других — нет» — Вячеслав Михайлович заявил: «Но выхода другого не было. Если бы мы не считали себя ленинцами и не нападали бы на тех, которые колебались, тогда могли бы ослабиться...»
Молотов утверждал:
«Я отвечаю за все репрессии, как Председатель Совмина... Я отвечаю за всех. Поскольку я подписывал под большинством, почти под всеми... Конечно, принимали решение. Ну а в конце концов по доверию ГПУ, конечно. Спешка была. Разве всех узнаешь? Надо помнить о том, что в аппарате того же НКВД было немало правых. Ягода правый насквозь. Ежов другого типа. Ежова я знал очень хорошо, лучше Ягоды. Ягода тоже дореволюционный большевик, но не из рабочего класса... Политическая есть разница. Что касается Ягоды, он был враждебным по отношению к политике партии. Ежов не был враждебным, он перестарался — Сталин требует усилить нажим... Он не из подлых чувств. И остановить невозможно. Где тут остановить? Разобраться. А разбирались зачастую те же правые или троцкисты».
Рудзутака, по мнению Молотова, расстреляли за то, что он больше любил отдыхать, чем работать, и на отдыхе, вероятно, водил неподходящую компанию:
«Я думаю, что он не был сознательным участником (заговора. — Б. С.)... Бывший каторжник, четыре года на каторге был... Но к концу жизни — у меня такое впечатление сложилось, когда он был у меня уже замом, он немного уже занимался самоублаготворением... Вот эта склонность немножко к отдыху и занятиям, которые связаны с отдыхом... обывательщиной такой увлекался — посидеть, закусить с приятелями, побыть в компании — неплохой компаньон... Трудно сказать, на чем он погорел, но я думаю, на том, что вот компания у него была такая, где беспартийные концы были бог знает какие... А Сталин хорошо относился к Рудзутаку... И расстрелял... Но я за него не мог вполне поручиться, что он честно вел себя. Дружил с Антиповым, Чубарем».
Кстати, одним из поводов для расправы с Рудзутаком и рядом других высокопоставленных номенклатурщиков могло послужить их неумеренное, по мнению Сталина, стремление к материальным благам. Так, 3 февраля 1938 года Политбюро утвердило совместное постановление ЦК и Совнаркома об ограничении размеров дач ответственных работников, поскольку «ряд арестованных заговорщиков (Рудзутак, Розенгольц, Антипов, Межлаук, Карахан, Ягода идр.) построили себе грандиозные дачи-дворцы в 15—20
и больше комнат, где они роскошествовали и тратили народные деньги, демонстрируя этим свое полное бытовое разложение и перерождение».
Насчет политических процессов Молотов утверждал: «Что-то правильно, что-то неправильно. Конечно, разобраться в этом невозможно. Я не мог сказать ни за, ни против, хотя никого не обвинял. Чекисты такой материал имели, они и расследовали... Было и явное преувеличение. А кое-что было и серьезно, но недостаточно разобрано и гораздо хуже можно предполагать».
