Игорь Вишневецкий - «Евразийское уклонение» в музыке 1920-1930-х годов
530
…с добавлением авторской сноски, появившейся при переиздании по-французски (LOURIÉ, 1966: 24–25). Первая публикация в английском переводе LOURIÉ, 1929–1930. Во французском переводе статья переиздана в качестве первой главы «Осквернения и освящения времени» (LOURIÉ, 1966: 15–25), с неверной датой «1930».
*
Метнер все-таки субъективно чувствовал себя композитором русским.
*
Лурье, очевидно, имеет в виду не только СССР как «семью народов», но и раннесоветскую концепцию новой России как прообраза мирового интернационального коммунистического государства и соответствующие политические установки Коминтерна, официально отказавшегося от курса на мировую революцию лишь около 1935 г. (в связи с созданием коалиций Народного фронта во Франции и Испании и поисками взаимопонимания между Москвой и Берлином).
*
Иными словами, Лурье указывает на частичность предлагаемого Стравинским эстетико-политического решения — в противоположность мировому проекту коммунистов (и евразийцев).
*
Очевидно, что Лурье употребляет «сюрреализм» в том же смысле, что и главный идеолог течения поэт Андре Бретон, — как «сверхреализм» восприятия, способствующий освобождению сознания от пут прошлого и, таким образом, состоящий «на службе (мировой) революции». Ведь именно так именовался издававшийся сюрреалистами в 1930–1933 гг. в Париже журнал «Le Surrealisme au service de la Révolution». Как известно, понимание это привело к конфликту Бретона с интеллектуально неповоротливой Французской компартией, фактическому запрету на выступление Бретона на прокоммунистическом Конгрессе писателей в защиту культуры в Париже (1935; на самом кануне конгресса Бретон все-таки набил морду члену советской делегации Илье Эренбургу) и последующему выходу Бретона и многих других сюрреалистов из ФКП. В конце 1930-х Бретон обрел неожиданного союзника в лице Троцкого, в начале 1920-х в бытность советским наркомвоеном приложившего руку к гонениям на эстетически революционных писателей (таких как Андрей Белый), а теперь, в изгнании, подписавшего вместе с Бретоном и Диего Риверой манифест «За независимое революционное искусство» (1938).
*
Лурье преувеличивает. По-настоящему к подобным образованиям может быть отнесена только «Группа шести» во Франции (Луи Дюрей, Дариус Мийо, Артюр Онеггер, Жорж Орик, Франсис Пуленк и Жермен Тайфер).
*
Похоже, что речь идет о новаторской музыке Гавриила Попова к фильму Эсфирь Шуб «Комсомол — шеф электрификации», ор. 14 (время написания: июль — октябрь 1932 г.; ПОПОВ, 1986: 350) и его же ранних «Двух пьесах (Экспрессия и Мелодия)» для фортепиано, op. 1 (1925). Английский перевод статьи (LOURIÉ, 1932) поступил в библиотеки в январе 1933 г., а фильм вышел на экраны в конце 1932-го; таким образом, Лурье мог знать в лучшем случае название, а не саму музыку. Комментатор категорически не согласен с такого рода примерами и считает, что Лурье ради доказательства своего тезиса готов был пренебрегать противоречившими тезису фактами. То есть широковещательные заявления Лурье о музыке, писавшейся в начале 1930-х внутри СССР, следует воспринимать с осторожностью: внутрисоветского контекста этого времени Лурье, в отличие, скажем, от Прокофьева, уже не знал. Интересно отношение тех, кто был знаком с киномузыкой Попова не понаслышке. 5 февраля 1933 г. Эйзенштейн телеграфировал композитору из Москвы:
«Сейчас посмотрел „КШЭ.“ Сердечно поздравляю с блестящей совместно с Эсфирью Шуб звукозрительной победой».
(ПОПОВ, 1986: 70)*
То есть черная икра. Лурье намеренно экзотизирует ее для русского читателя, употребляя общезападный термин для национального блюда.
*
Выпад по адресу кантаты-балета Николая Набокова «Ода: Вечернее размышление о Божием величестве по случаю северного сияния» на слова М. Ломоносова (1927; поставлена у Дягилева в сезоне 1928 г.), в которой главенствует стилизация, в том числе есть куски, написанные «под Глинку», а также некоторых из вещей Дукельского — балета «Зефир и Флора» (1924, поставлен в 1925 г.) и «Трех стихотворений Ипполита Богдановича» (1925), особенно полюбившихся композиторам-парижанам (Стравинский цитирует начало одного из «стихотворений» в балете «Аполлон Мусагет», 1927–1928). Со стилизациями музыки 1830-х у других молодых «западных русских» — Маркевича, Лопатникова, а также Вышнеградского и Обухова — комментатор не знаком. Кажется, их и не было.
*
Характерный для Лурье пример: изощренный испанский художник, католический мистик Франциско Зурбаран (правильнее: Франсиско Сурбаран, Francisco Zurbarán, 1598–1664) оказывается одноприродным гениальному примитивисту, французскому «таможеннику» Анри Руссо (Rousseau Ie Douanier, 1844–1910). Это как если бы — в рамках православной культурной традиции — св. Андрей Рублев (ок. 1360/1370 — ок. 1430) объявлялся одноприродным Нико Пиросмани (ок. 1862–1918), что в принципе представимо, учитывая иконописные образцы, встающие за напряженно-величественным примитивом Пиросмани.
540
Понятие модернизма до сих пор не определенное. Можно считать, что в музыке он начался после Брамса: с Гуго Вольфа и Рихарда Штрауса [сноска добавлена в: LOURIÉ, 1966: 32. — И. В.].
*
Вторая половина этой фразы — явно позднейшая конъектура.
*
Здесь Лурье следует за Блоком, еще в 1919 г. провозгласившим крушение общезападной гуманистической культуры.
*
Ср. слова Дукельского из помещаемой в настоящем томе статьи «Дягилев и его работа» (1927): «…я испытываю странное чувство неловкости перед, казалось бы, несуществующей, но весьма ощутимой цензурой; цензура эта заключается в своеобразном своде понятий, выработанных в недавние дни теми китами, на которых стоит Париж. Разделяя творчество современников на „des choses bien“ и „des choses mal“, они объяснений по большей части не дают, но возражений не допускают. Тем труднее искренность». Инвектива Лурье, как и инвектива Дукельского, направлена против Жана Кокто и его окружения. Многие годы спустя, в письме к Дукельскому от 1 ноября 1955 г. из Сан-Франциско, Лурье иронизировал над судьбой бывшего законодателя вкусов:
«Посылаю Вам газетную вырезку о Вашем другом „приятеле“. Что может быть комичнее Кокто во французской академии — бедный Кокто! Начав в авангарде, он попал в допотопное учреждение. Воображаю, как смеется Picasso. Но Кокто, вероятно, на седьмом небе от своего „величия“; и шитый золотом мундир, и шпага… Какая все это скука!»
(VDC, Box 116).*
Очевидно, имеется в виду теоретическое обоснование такого подхода в вышедшем к моменту написания статьи 1-м из двух томов Б. В. Асафьева «Музыкальная форма как процесс» (1930). Полное издание — АСАФЬЕВ, 1971.
545
Датировка по LOURIÉ, 1966. Основой датировки, очевидно, служат два последних абзаца первой главки — приход к власти в Германии национал-социалистов и провозглашенный ими возврат к Вагнеру (отказ от немецкой музыкальной диалектики в терминах автора).
*
То есть «Большая фуга (Die Grosse Fuge)» для квартета, оп. 133 (1825).
*
Характерное для озабоченного обоснованием новой музыкальной формы Лурье утверждение. Форма у нововенцев при всем их революционном пафосе — старая, связанная с чуть ли не полуторавековой давности музыкальной диалектикой.
548
«Тема о» Мусоргском — как и «темы о» Скрябине, Стравинском, отчасти Чайковском (в связи с последним: о Шостаковиче), а также Рахманинове — исключительно важна в композиторском самоопределении Лурье и в той эстетике, которую он пытался увязать с евразийским проектом. Отсюда упор в данной статье на контекстуализацию музыкального наследия Мусоргского, на включение его в «миф <…> о самой России, <…> [в] роковые вопросы: о русском народе и его судьбах, о противоположении Востока и Запада, Европы и Азии, христианства и язычества, православия, католичества, социализма, эстетики и морали и пр. и пр.». Контекстуализация эта тем более важна для Лурье, что в плане художественной формы Мусоргский, как и столь любимый композитором поэт Хлебников, оказывается не зараженным господствующей диалектикой, сознательно пребывая на периферии «современного» искусства, что и позволяет им обоим творить буквально с нуля. В позднейшей работе «Феномен и ноумен в музыке» (1959, см. настоящее издание) Лурье проговаривает эту трудность с конекстуализацией Мусоргского еще откровенней: «…в сильной мере ноуменом определилась судьба Мусоргского, почти не осуществившегося в феноменальном плане…» Выход, предлагаемый в «На тему о Мусоргском», — в снятии оппозиции ноуменального и феноменального, в одухотворении материального плана (что очень свойственно восточнохристианской традиции мышления).
