Георгий Андреевский - Повседневная жизнь Москвы на рубеже XIX—XX веков
Некрасивое поведение некоторых монахов, увлечение части духовенства материальной стороной жизни привели к тому, что в обществе кое-кто стал задаваться вопросом: а не слишком ли хорошо живут служители церкви и не пора ли доходы государства и общества направить на улучшение жизни паствы, а не пастырей, ведь что ни год, в городе возникают новые церкви, семьи же рабочих живут в бараках и спят на нарах, отгородившись одна от другой занавесками. Действительно, к 1917 году в Москве существовало 838 православных храмов, включая часовни, и 29 монастырей. Многие возмущались высокой платой, которую церковь берёт за выполнение треб. Плату за них трудно было назвать божескою. За вечное поминание, например, надо было заплатить 100–200 рублей, за год поминания — 5–8 рублей. Правда, для тех, кто записывал в поминание несколько душ, делалась скидка. Вот, оказывается, когда появилась у нас эта прогрессивная форма оплаты услуг. Обряды обходились недёшево не только в Москве. В деревне на Украине, например, священник в середине 1880-х годов требовал за венчание 12 рублей, за погребение с проводами — 15, без проводов — 6, а за соборование на дому — 5 рублей. В Москве всё это стоило ещё дороже. Оплата церковных услуг вообще дело тонкое. Тут, главное, не обидеть священника. Харузина вспоминает, как кто-то попросил у батюшки после молебна сдачи с уплаченных ему денег, так он закричал на всю церковь: «У портного о сдаче, а у попа сдачи не спрашивай!» — и убежал в алтарь.
В деревнях за исполнение треб священникам много денег не давали — не было. Случалось, что на этой почве возникали конфликты.
Двадцать шестого декабря 1913 года в одной из подмосковных деревень в избе крестьянина Семёна Любина местный священник Христофоров славил Христа. Сам же Любин всё это время ворчал. Священник наконец не выдержал, сделал ему замечание и указал на то, что так себя вести перед святым крестом не годится. Любин же, вместо того чтобы попросить прощения, злобно и неприлично огрызнулся. Когда же Христофоров после таких слов устремился к выходу, Любин замахнулся на него, крикнул вслед: «Пристал хуже нищего!» — да ещё добавил несколько непечатных слов. Причиной столь сильного озлобления Любина в отношении представителя церкви явилось то, что священник потребовал у его жены ещё денег, помимо тех 20 копеек, которые были ему уплачены за рождественское священнодействие. Представляю, в каком мерзком настроении вернулся священник Христофоров домой: мало того что жизнь нищенская, так ещё за эти несчастные копейки приходится терпеть унижения и оскорбления от всякого нечестивца и хама!
Доходы же столичных церковнослужителей были значительно выше сельских, а плату за исполняемые ими требы считали завышенной не только миряне. Проблема эта вызывала довольно острые дискуссии. Когда сибирские священники, позавидовав доходам московских пастырей, напомнили им слова Христа: «Туне приясте, туне дадите» — то есть «Задаром получили, задаром и отдайте», наши не растерялись и сослались на другое изречение: «Достоин делатель мзды своея» — а проще говоря: «Каждый труд должен быть оплачен». Не зря всё-таки цитировали они Христа на церковнославянском — звучит убедительнее, а главное, возвышеннее. При этом москвичи указывали на то, что труд священника при исполнении обрядов не только духовный, но и физический, а уж этот-то труд должен оплачиваться без всякого сомнения. Отвечая на упрёки в стяжательстве, один из служителей церкви, как мне показалось, обидевшись, заявил: «Мы не сами навязались на шею обществу. Общество во имя своих духовно-нравственных интересов и интересов государственных вызвало нас к жизни, а потому имеем полное право на серьёзное и справедливое отношение к нам без всякого предубеждения, столь присущего нашей индифферентной интеллигенции, способной на развалинах религии водрузить знамя рационализма, а, пожалуй, и материализма». Нельзя не отметить, что интеллигенция при всей её прогрессивности и гуманизме умела считать деньги в своём кармане и расставаться с ними для неё было мучительнее, чем для простолюдина, таких денег не имевшего, или для купца, который по темноте своей надеялся по протекции церкви, получившей от него мзду в виде пожертвований на храм, устроиться после смерти в раю.
Что же касается таких слов, как слово «материализм», а тем более «социалист», — то они служили пугалами для каждого обывателя. Как-то в глубине Даниловского кладбища в октябре 1877 года был обнаружен установленный на могиле памятник, на котором была высечена такая надпись: «Социалист Сергей Степанов Носков 22 лет скончался 17 декабря 1876 года». По этому поводу пристав Серпуховской части представил рапорт прокурору Московской судебной палаты и было принято решение о немедленном удалении крамольной надписи.
После Кровавого воскресенья 9 января 1905 года, когда была «расстреляна вера в царя», настроение у людей испортилось, они стали ругать не только правительство, но и Церковь.
Один из них, бывший предводитель дворянства, писал в письме, адресованном упомянутому нами Трубецкому: «Совершенное неверие в самом хранилище веры, полнейший атеизм под личиною охраны православия и извращение учения о Православной Церкви со стороны представительства Церкви, выражающееся в том, что наши верховные пастыри, забыв своё главнейшее назначение праведности, создали себе новый закон Божий на подмогу исполнению своих корыстных, сословных целей… Преемники апостолов, назвав Церковь государственною, не только отреклись от правды слова Божия, но прямо преследуют её так, что „Евангелие Господа нашего Иисуса Христа“ читается народом тайно, по ночам, в лесных дебрях, скрытных от полиции, и нередко является пред судом вещественным доказательством преступления… Какой же может быть пламень веры, доколе ради неприкосновенности законодательства вера у нас будет администрироваться ведомством (Синодом. — Г. А), которое не допускает её в существо жизни народа и государства?»
В XX веке кое-кого стали возмущать доходы Церкви. В Государственной думе в 1912 году при обсуждении вопроса об ассигновании бюджетных денег на содержание Церкви депутат Государственной думы от социал-демократической фракции Евгений Петрович Гегечкори обрушился на Церковь и слишком балующее её государство с такими словами: «Проследите шаг за шагом за всеми приёмами борьбы правительства с народом и вы увидите, что рядом с другими органами власти в лагере врагов народа стоят и официальные представители Церкви… В моменты острых столкновений, когда расстреливается народ, во главе расстреливающих с распятием в руках идёт священник. Правительство посылает десятки и сотни молодых жизней на эшафоты, и мы видим, господа, что отцы духовные не только присутствуют при этих варварских сценах, но и напутствуют приговорённых и как бы именем Христовым освещают бесчеловечные акты…» Обращаясь к правым депутатам, Гегечкори прибавил: «Вы кричите о высших началах нравственности в монастырях, а между тем, что мы видим в действительности?…отсутствие надзора и руководства со стороны настоятеля, беспорядочная жизнь, нетрезвость, кража вещей у братии, драки… А теперь я спрашиваю вас, имеете ли вы право ассигновывать миллионы на содержание таких учреждений… Монастыри ещё в 1860 году имели вечных банковских вкладов 7 миллионов рублей — это официальная статистика; доходы из общественных и мирских пожертвований и взносов ещё в 1897 году исчислялись в сумме 61 миллион рублей; местные доходы по статистике 1902 года достигли 41 миллиона рублей (голоса справа: „Мало!“)… (голоса слева: „Бедные монахи!“). В 1906 году в одних сберегательных кассах находилось не менее 45 миллионов рублей. Это сфера денежных средств. А как поземельная собственность? Одни монастыри владеют около 900 тысячами десятин земли, а с церквами свыше 1 миллиона 575 тысяч десятин. Если перевести это на деньги, то получится сумма 116 миллионов рублей. Такова, господа, та колоссальная цифра богатств церквей и монастырей… Содержание духовенства исчисляется по смете Святейшего синода свыше 40 миллионов рублей, но это на самом деле гораздо меньше той цифры, которую получает духовенство».
Это, конечно, не значило, что все служители культа в России были богаты. Из рассказов А. П. Чехова мы можем узнать об ужасающей бедности многих сельских батюшек. Как всегда и везде, богатели не все, а только так называемые «жирные коты» от церкви. «Епископы, — писал Варенцов, — выслуживались перед Святейшим синодом, чтобы получить доходную епархию, больше звёзд и лент, образов, усыпанных алмазами, для ношения на шее, бриллиантовых крестов на клобуки, дома, дачи, выезды в каретах с ливрейными лакеями».
Развитие капитализма в России требовало жертв. На простом народе наживались не только церковь, но и новая сельская буржуазия, кулаки. После Столыпинской реформы их стало ещё больше. Люди старого склада, помещики, с лёгкой руки Салтыкова-Щедрина, называли их «чумазыми»[88]. В 1877 году писатель Глеб Успенский в статье о романе Писемского «Мещане» так отозвался о «чумазых»: «Торгаш, ремесленник, дрянь, всякая шваль — и, однако, они теперь герои дня!» А одна из газет, в середине 1880-х годов писала: «„Чумазые“ скупили помещичьи земли, сотни десятин… Один скупил три уезда, другой — территорию, равную Бельгии или Саксонии. Они сдают землю крестьянам по 20–30 рублей за десятину. Крестьяне разоряются. Раньше крестьяне не знали, что из реки нельзя взять ведро воды без позволения или оплаты, не говоря уж о том, что нельзя ловить рыбу, девкам искать ягоды и грибы, — всё это теперь чужая собственность, и за малейшее прикосновение к ней — плати». Вот когда, наконец, помещики стали вдруг защитниками крестьян! Да, не нравилось старым собственникам то, что появились собственники новые, а уж об их недостатках и говорить нечего. Следует добавить, что землю у помещиков скупали не только разбогатевшие крестьяне и купцы, но и священники. Некоторые из них брали в аренду у помещиков землю и отдавали её крестьянам в субаренду, но уже за двойную цену. Это вызывало недовольство прихожан, тем более что судиться с духовенством было делом никчёмным: оно всегда выходило сухим из воды и чистым из грязи.
