Георгий Андреевский - Повседневная жизнь Москвы на рубеже XIX—XX веков
…Как хорошо и увлекательно начинаются многие романы и как скучно и пошло они заканчиваются! Не избежал такой печальной участи и роман в Богоявленском монастыре.
В конце мая 1894 года в обители произошёл скандал с участием наших влюблённых и некоторых других лиц. 31 мая Ольга Александровна подала прошение епископу об изнасиловании её монахом Иринеем, заразившим её к тому же дурной болезнью. Пытаясь хоть как-то оправдать себя, она в конце «прошения» прибавила: «…я вовсе не занималась развратом, а по неопытности своей увлеклась». Монастырское начальство, честно говоря, меньше всего волновало, по какой причине дочь жандармского капитана не устояла перед Иринеем. Ему не давала покоя грязь самого поступка, которой Ириней, к тому времени уже архидиакон, перепачкал всю монастырскую братию. Не мог настоятель монастыря не думать и о том, что скажут ему в консистории, как ехидно спросят его: «А куда же вы, владыко, смотрели, ведь четыре года во вверенной вам обители воздержания и молитвы, под вашим носом, процветал разврат! У вас, святой отец, монастырь-то мужской или женский, а может быть, общий? Уж не язычник ли вы, часом?» Что тут скажешь, как объяснишь? Одно было ясно: надо наказать этого Иринея так, чтобы другим неповадно было в монастырь баб таскать. Началось следствие.
Сам Ириней близость с девицей Ольгой отрицал. Отрицал он и то, что страдает дурной болезнью.
Как часто стыд и боязнь ответственности заставляют людей отрицать очевидные факты и уверять самих себя, что фактов этих не было. Ириней не представлял в этом смысле исключения из рода человеческого. Однако «выстроить линию защиты» Иринею помешал послушник Сергей Карелин, мальчишка, сопляк, которому он доверял как родному сыну. А рассказал этот послушник вот что: «Несколько дней тому назад он продавал в храме по просьбе Иринея вместе с ним свечи и увидел, как Ириней отошёл от ящика, подошёл к молодой девице, поговорил с ней и вышел. Девица вскоре тоже вышла, только в другую дверь. В четыре часа Ириней прибежал к нему и позвал в свою келью. Около кельи он заметил женщину, которая настойчиво и нервно говорила Иринею: „Отдай мне мои вещи“». В это время Ириней открыл дверь и все вошли в комнату. Там перед зеркалом стояла и поправляла на голове волосы та самая особа, с которой Ириней разговаривал в церкви. (Как вы догадываетесь, это была Ольга Ломоносова.) Женщина, вошедшая в келью вместе с ними, увидев Ольгу, накинулась на неё и схватила за волосы. Ольга вскрикнула. Мужчины стали защищать её и вырывать из цепких лап соперницы. Когда, наконец, им это удалось, Ольга оказалась в обмороке. Тут женщина напала на Иринея и стала бить его. Потом собрала свои вещи и ушла, хлопнув дверью.
Иринею ничего не оставалось, как опорочить своего послушника, и он в объяснении, данном настоятелю, называет его «халдеем опаляющим», собутыльником, пьяницей, таскающим с тарелок деньги в тёмных углах храма и пропивающим их со своими приятелями.
Однако ничто ему не помогло: монастырское начальство было уверено в его виновности, и отрицание им своей вины только усилило гнев настоятеля. Тогда Ириней стал перечислять свои заслуги, накопившиеся за 15 лет пребывания его в Богоявленском монастыре. Он назвал себя образцовым чтецом, хорошим певчим, умелым регентом, указал на то, что даже читал проповеди и что вообще десять лет был канонархом[83] и уставщиком[84]. Под конец он ударился в лирику и, став в позу оскорблённой невинности, изрёк смешанную со слезами и болью невинно оскорблённого сердца фразу: «… Приходит мысль, что взял бы суму да палку и пошёл бы куда глаза глядят, чтобы не видеть этого суетного и коварного мира… как прежде уходили святые отцы в пустыни и леса, где спасали душу и угождали Богу…»
Не Богу угождать был призван Ириней, а женщинам. Однако церковное начальство этого качества в нём не оценило, как не оценило оно и его откровений о непорочной многолетней службе во благо церкви и во имя святой веры. Решило оно отправить Иринея в Серпуховский Троицкий Белопесоцкий монастырь. Однако ему там не понравилось и, не спросив разрешения у настоятеля, он, как был, в монашеской одежде, что являлось совершенно недопустимым, 20 июня 1897 года вернулся в Москву и поселился в гостинице. Вернуться в монастырь он отказался, сославшись на то, что келья его в Троицком монастыре для жизни непригодна. Тогда его загнали в монастырь подальше. В решении консистории было сказано: «Отдать под строгий надзор настоятеля игумена Макария со старшею братиею, с тем чтобы о поведении его было доносимо консистории через каждые три месяца. За самовольное жительство в Москве лишить его права ношения клобука, мантии и рясы с отдачею в чёрные монастырские работы впредь до окончательного его исправления».
Тут-то Ириней и почувствовал силу Божьего гнева. Возроптал грешник и стал молить митрополита Московского о переводе его в другой монастырь. А о том, в котором находился, писал так «Здесь сыро, а у меня ревматизм и катар желудка. Здесь близко река, вода для питья грубая, келья внизу каменная с одним окном, сырая, в паводок вода стоит в келье, отхожее место находится по соседству и отгорожено деревянной переборкой со штукатуркой, под пол которой в келью свободно проходит воздух из отхожей ямы, отчего в ней нестерпимая вонь». Представляю, с какой тоской вспоминал Ириней в этом вонючем склепе свою старую милую келью в двух шагах от Кремля!
Что ж тут поделаешь? Каждому воздаётся по делам и грехам его.
Не менее Иринея опозорил свой монастырь иеромонах московского Знаменского монастыря на Варварке (в прошлом улице Разина) о. Самуил.
История вышла, прямо сказать, неприглядная. Чтобы читатель не подумал, что автор всё это выдумал или сгустил краски, привожу (с небольшими сокращениями) один, сохранившийся до наших дней, документ. Документ этот — донесение настоятеля московского Знаменского монастыря отца Владимира и его казначея иеромонаха Иннокентия «Его преосвященству преосвященнейшему Александру, епископу Дмитровскому кавалеру, управляющему Московского митрополита». В нём сказано следующее: «25 мая 1893 года, в седьмом часу вечера, на пути к новой стройке (в монастыре, надо полагать, в это время велось строительство какого-то здания. — Г. А), замечена была с монахом Самуилом женщина, которая и была удалена из его кельи и монастыря. Спустя полчаса, при возвращении с новой стройки, у стены возле ворот, ведущих из монастыря на Варварскую улицу, замечена была другая женщина в нетрезвом виде, которая также дворником была выведена на Варварку, а затем ворота эти были заперты. Через несколько времени та же женщина подошла к воротам монастыря, что на малом Знаменском переулке, настойчиво требуя, чтобы её впустили в монастырь. Собралась толпа, буянившую неизвестную женщину отправили в городскую часть, где и составлен был протокол о привлечении её к ответственности за нарушение общественной тишины. В полицейском протоколе ничего не говорилось о причинах, побудивших женщину оставаться в монастыре, когда богослужение в нём уже кончилось. По собранным же сведениям оказалось, что эта женщина 25 мая в Знаменский монастырь пришла к вечерне, а после вечерни зашла к монаху Самуилу, который и угощал её вместе с другою женщиной… Монах же Самуил сказал, что первая женщина была его прачкой, а другая, которая буйствовала и угодила в городскую часть, была давнишняя его знакомая, которую он знал ещё до пострижения в монашество… Так как монаху Самуилу от роду 31 год и так как он, кроме склонности к блудной жизни, ещё злоречив и сварлив, то пребывание его в монастыре нетерпимо, а потому нижайше просим Ваше преосвященство, милостивейшего отца и архипастыря, об удалении монаха Самуила в какую-либо пустынную обитель, дабы он не мог продолжать иметь общение с женщинами дурного поведения».
Отец Самуил, придя в себя и успокоившись, стал категорически отрицать своё знакомство со второй женщиной, заявляя, что к нему приходила лишь старушка-прачка и никакой другой женщины он и в глаза не видел. С людьми так бывает. Сделают что-нибудь непотребное, попадутся, признаются с перепугу в содеянном, потом успокоятся, одумаются и начинают всё отрицать, а своё признание объяснять испугом, страхом, угрозами и насилием со стороны тех, перед кем признались, или вообще утверждать, что ничего такого не говорили и не писали. Наглость и ложь — вечные спутницы зла и преступления. «Ужели я заподозрен из-за того, что моя келья внизу и мимо ея проходят наверх, в трапезную, нищенки за кусками хлеба?» — вопрошал Самуил с видом оскорблённой невинности. Нет, дорогой товарищ Самуил, не нищенки тому виною и не заподозрили вас, а изобличили вас ваши же друзья, монахи и сам настоятель монастыря, владыка Владимир. Вот как описал он увиденное в своём письме в Московскую духовную консисторию: «… По входе в келью монаха Самуила мы заметили, что в передней комнатке, на столе, в углу, стояла водочная бутылка с рюмкою и в следующей комнате на столе была бутылка с рюмкою, обе пустые и без всяких молочных следов, вопреки словам Самуила о том, что бутылки были молочные. В той же комнате, налево, за дверью, притаилась женщина, ещё не старая, по-видимому, около 30 лет, которая по нашему требованию немедленно убежала из кельи и монастыря. Эта женщина в показаниях монаха Самуила названа старушкою прачкою Анастасиею… у самых святых ворот я заметил молодую женщину около 20–23 лет от роду… Я спросил её, кого она здесь ждёт, и попросил уйти с территории монастыря. Она же нахально заявила: „А тебе какое дело, кого мне нужно, того и жду…“ Тогда я позвал дворника. В это время подошёл Самуил и горячо вступился за удалённую женщину, грозил привлечь за такое самоуправство… женщина настойчиво требовала, чтобы её впустили в монастырь и буйствовала. Собралась толпа. На вопрос околоточного надзирателя, кто она такая и что здесь делает, она сказала: „Спросите монаха Самуила, он меня хорошо знает…“ Околоточный отвёл её в участок, и там оказалось, что женщина эта мещанка Екатерина Ивановна Павлова из Яузского непотребного дома, которую 8 июня, вследствие полицейского протокола, мировой судья уже приговорил к аресту на восемь дней за нарушение общественной тишины».
