Георгий Андреевский - Повседневная жизнь Москвы на рубеже XIX—XX веков
Кончилось тем, что Андроника перевели в Екатерининскую пустынь. Это недалеко от подмосковного Видного. Пустынь находилась в здании, в котором при Сталине была известная тюрьма НКВД «Сухановка».
Смятение в душах московских монахов вызывали не только алкоголь, шум и духота города. События за стенами монастыря, книги, газеты, журналы, достижения техники, новые философские идеи не могли оставить равнодушными души, алкающие знаний и истины. Не минула чаша сия и иеромонаха Чудова монастыря Мефодия. В сентябре 1906 года он обратился с письмом к «Его Высокопреосвященству Митрополиту Московскому и Коломенскому и Свято-Троицкие Сергиевы Лавры Священнейшему Архимандриту Владимиру». Он писал о том, что вследствие крайне расстроенного здоровья дальнейшую монастырскую жизнь продолжить не может, и просил о сложении с него чина и сана и о возвращении «в первобытное состояние».
Пытаясь объяснить причины, побудившие монаха отказаться от своего сана, настоятель Чудова монастыря архимандрит Арсений писал митрополиту Владимиру: «Ввиду большой скрытности иеромонаха Мефодия, не могу ничего достоверного сказать — честолюбивые ли мечты его полонили или же какие-либо увлечения его расстроили… Что касается увлечений, то я проследил за ним следующее: слишком он увлекался книгами, — сначала духовного содержания, по преимуществу проповедями и историей монашества, а затем светского — например, он выписывал журнал „Самообразование“ и почитывал сочинения графа Толстого. Увлечения женщинами не замечалось. Правда, ему постоянно в церкви надоедала одна женщина, так что дело доходило даже до скандалов, например, она схватывала его руку, бросалась на плечи, но это его всегда сильно расстраивало, так что он просил меня его охранять. Недавно я получил анонимное письмо, в котором какая-то особа, почитающая о. Мефодия, просила меня убедить его не снимать рясы и, между прочим, писала о том, что по Москве идёт слух, будто он хочет жениться на вдове… Поведение о. Мефодия в настоящее время такое: полная холодность к церкви и эта холодность у него постепенно прогрессирует. В последнее время он кое-как служил. То он торопился до невозможности, когда совершал литургию, то, вынувши по служебнику частицы из просфор, отставлял их, не поминая никого о здравии и упокой. Теперь он в церковь не ходит, от всех послушаний отказался, сидит больше дома, к братии не ходит и к нему никто. Раздаёт и распродаёт все свои вещи».
Не хотелось монастырскому начальству потакать вольнодумцу, однако, в конце концов, было решено просьбу Мефодия удовлетворить и называть его впредь не Мефодием, а Семёном Копанским, сыном коллежского советника. Сам Семён до пострижения являлся запасным нижним чином и пользовался правами потомственного почётного гражданина. Чем он стал заниматься «в миру», уйдя из монастыря, неизвестно.
Архимандрит Арсений не случайно указал в своём отзыве о нраве иеромонаха Мефодия на то, что тот почитывает сочинения графа Толстого. Л. Н. Толстой был не в почёте ни у жандармов, ни у архиереев. Жандармы писали донесения о нём, изымали из издательств и типографий его статьи, страницы из его книг, Святейший синод отлучил его от Церкви за богоискательство и крамольные мысли. Даже члены Общества любителей духовного просвещения и те считали его «проводником лютеранских идей», а распространителей подобных толстовских идей — «проповедниками с Хитрова рынка».
У Церкви тогда, помимо проблем с такими вольнодумцами, были проблемы и посложнее. Особенно острой оставалась проблема раскольников, старообрядцев. Их в Москву вообще старались не пускать. Когда в 1895 году они в Москве решили устроить съезд, то полиция, в соответствии с циркуляром за 1890 год, признававшим такие сборища незаконными, устроила строгое наблюдение за проживающим в Рогожской части тульским купцом Степаном Васильевым Лёвшиным (он же раскольнический епископ Савватий), а мещанина Савву Тимофеева Малыгина — старообрядческого епископа Сильвестра, вообще в Москву не пустила. Совращение православных в раскол, совершение над ними треб по раскольничьему обряду и прочее считалось преступлением. Преступлением считались и похороны православного по старообрядческому чину.
Указ от 17 апреля 1905 года отменил почти все ограничения в отношении старообрядцев, однако стена, разделявшая православных, оставалась по-прежнему крепкой.
Старообрядцы, в свою очередь, тоже придерживались строгих правил. Они, в частности, женились и выходили замуж только за своих единоверцев. Не случайно старец-миллионер Семёнов, влюбившись в Марию Карловну — двадцатилетнюю немочку-протестантку, стал уговаривать её принять старообрядчество. Красавица согласилась, но с одним условием, и условием этим была свадьба. Семёнов не стал медлить. Достал большой чан и велел отвезти его домой, в Ваганьковский переулок. Здесь он приказал наполнить чан водой, сам проверил, не холодна ли она для купели, и с помощью приглашённых им лжеархиерея Антония и попов с Рогожского кладбища перекрестил рабу Божью Марию в рабу Божью Степаниду. Не успела Степанида растереть своё роскошное тело махровым полотенцем и переодеться, как наш миллионер повёл её к венцу. Ну а для свадьбы им был снят целый театр. Так старообрядцы получили ещё одну новообращённую, купец — красивую молодую жену, а Мария-Степанида — богатое наследство в недалёком будущем. И все были довольны.
Жизнь Церкви переплеталась с жизнью государства, которое тюрьмами и ссылками поддерживало незыблемость веры. На этот счёт в «Уложениях о наказаниях уголовных и исправительных» существовала, к примеру, статья 53-я, предусматривающая наказание за богохульство. В ней говорилось, что те, кто дерзит публично в церкви, поносит Бога и святую Церковь или ругается над Священным Писанием или святыми таинствами, — подвергаются лишению прав состояния и ссылаются в каторжную работу на заводах на время от шести до восьми лет, ежели они по закону не изъяты от наказаний телесных (дворяне), и наказанию плетьми через палачей для лишней степени наказаний сего рода с наложением клейм. За богохуление же без умысла оскорбить святыню, а по неразумению, невежеству или пьянству полагалось заключение в смирительном доме от одного года до двух лет, а за недонесение о богохульстве — год тюрьмы. С годами наказание плетьми и наложение клейм ушли в прошлое. Не всех это радовало. Кое-кто видел в этом уступку либеральным идеям и утверждал, что подобные послабления приведут к плохим последствиям.
Большинство людей священные книги не читали и о Священном Писании имели самое смутное представление. Вот как описывал М. Е. Салтыков-Щедрин морально-идеологическое состояние верующих той епархии, в которой он рос: «Говорили: будешь молиться — и дастся тебе всё, о чём просишь, не будешь молиться — насидишься безо всего. Самоё Евангелие вовсе не считалось краеугольным камнем, на котором создался храм, в котором крестились и клали поклоны… большинство даже разумело под этим словом известный церковный момент. Говорилось: „Мы пришли к обедне, когда ещё Евангелие не отошло“, или „Это случилось, когда звонили ко второму Евангелию“ и т. д. Внутреннее содержание книги оставалось закрытым и для наиболее культурных людей… вследствие общей низменности жизненного строя, который весь сосредоточивался около запросов утробы».
Прошедшие с той поры годы мало что изменили в отношениях между религией и простым народом. При таком положении нетрудно представить себе, какой ужас охватывал сельского жителя после слов священника о нечистой силе, какие картины рисовало ему его воображение. «Имя врага, — заунывно читал священник, — ад, князь тьмы, дьявол, человекоубийца, ложь и отец лжи, язык которого изощрён, как бритва. Он ловит в тайне, яко лев во ограде своей, змий великий, начальник тёмной власти, имеющий державу смерти. Он по зависти обольстил невинных прародителей наших. В мире явился грех и, как его следствие, как его оброк — смерть. Над людьми воцарилась смерть и держава дьявола. Смертный человек подпал под власть ада. Души умерших нисходили ко аду, томились в преисподней, пребывая в узах, как пленники Сатаны, и уже не ходили, а сидели во тьме и сени смертной, то есть оставили и надежду на избавление». Попробуй, переубеди человека, слушавшего все эти ужасы, в том, что всё это выдумки, когда вся эта жуткая картина только что стояла, как живая, перед его глазами. Многие в то время считали, и, наверное, не без основания, что без страха с народом нельзя. Полагали так же, как и теперь, что веру в Бога поддерживают чудеса, ибо только Бог может их творить, только необъяснимое способно говорить о существовании какой-то потусторонней силы. К тому же, что тоже немаловажно, чудеса способствовали улучшению материального состояния служителей культа, поскольку привлекали прихожан.
Бывало, священники, допустив оплошность, сами становились жертвой ими же внушённой людям веры. Писатель Ф. Сологуб вспоминал, как однажды поп, читая в церкви поминания, вместо того чтобы упомянуть княгиню Кочубей «за здравие», помянул её «за упокой». Ну, с кем не бывает, ошибся человек. Но ведь слово не воробей: вылетит — не поймаешь. Спиной батюшка почувствовал, что его будут сейчас бить, ведь в церкви находился муж княгини, Строганов, человек довольно крутого нрава. «Не успев даже осенить себя крестным знамением, священник, — писал Сологуб, — на прямых ногах, еле сдерживая себя, вышел из церкви, ну а тут уж бросился наутёк, подобрав рясу». Рефлекс сработал, и Строганов с палкою в руке кинулся в погоню за святым отцом. Догнал ли он его или нет, осталось тайной для будущих поколений, однако история эта послужила хорошим уроком для тех, кто невнимательно относился к исполнению своих служебных обязанностей.
