Коллектив авторов - Новые идеи в философии. Сборник номер 7
Следовательно, чтобы недвусмысленно выразить то, что отсутствие противоречия и тожество суть теоретические ценности, мы имеем только формулировку, которую можно называть «практической» и которая устанавливает норму для мышления. Подобных «практических» предложений нечего бояться даже теории теории, т. е. самой теоретической из всех наук. Такого рода противоположение «теоретического» и «практического» вообще хромает, раз только теорию познания понимать как науку о ценностях. Оно выросло на почве, на которой теоретическое было областью, совершенно свободной от ценности, а все относящееся к ценности ставилось в связь с этическим. Понятие теоретической ценности, без которого мы не можем обойтись, снимает предпосылки, при которых это резкое противопоставление теоретического и практического в старом смысле было в своем роде правомерно. Конечно, мы должны, как то было и прежде, самым резким образом отделять теоретическую ценность от ценности, в узком смысле практической или этической. Учение о «примате практического разума» не должно быть понимаемо в том смысле, будто познание есть нравственное деяние, и в еще меньшей степени практическое отношение может иметь примат над трансцендентным смыслом или ценностью, ибо смысл есть логическое prius всякого бытия, а следовательно, и всякого «отношения» (Verhalten). Поэтому также теоретические ценности нельзя выводить из сверхиндивидуальной воли. Воля, будучи чем то существующим, логически всегда вторична по сравнению со смыслом. Воля «есть» только тогда, когда смысл предложения о том, что она есть, обладает трансцендентной значимостью, когда он – безусловная ценность. Таким образом бытие всякой воли логически покоится на ценности. Сверхиндивидуальной, если под этим не разуметь совершенно проблематической метафизической действительности, воля может быть названа лишь постольку, поскольку она хочет не условных, а безусловных сверхиндивидуальных ценностей, так что и в этом отношении трансцендентная ценность логически предшествует сверхиндивидуальной воле. Тем более, следовательно, теоретическая ценность предшествует всякой нравственной воле, поэтому от воли к истине можно в крайнем случае ставить в зависимость лишь действительное познание, но никак нельзя основывать на воле ценности истины. Все это, однако, не должно нам мешать утверждать, что теоретическое, поскольку оно есть ценность, принадлежит к практическому в самом широком смысле этого слова. Ибо только тогда станет ясной необходимость уничтожения старого противоположения теоретического и практического, на основании которого утверждался примат теоретического над всеми ценностями. Если же примат практического понимать, как примат ценности, то он остается неоспоримым; и только установив этот примат ценности, можно затем уже обратиться к, разумеется, не менее важной задаче, – к разграничению понятий этической ценности, как особого вида практического и понятия теоретической ценности, как другого его вида, чтобы таким образом избегнуть смешения ценностей.
Однако, ответ на эти вопросы уже переходит границы теории познания и касается общих «проблем мировоззрения». Здесь мы имеем дело с вопросом об отношении трансцендентной ценности к действительному акту познания лишь постольку, поскольку он связан с вопросом о взаимном отношении трансцендентальной логики и трансцендентальной психологии. Чтобы привести к концу наши мысли, нам надлежит еще, наконец, показать, почему трансцендентально-логическое трактование проблем в теории познания само по себе недостаточно.
Попробуем совершенно отвлечься от того, можно ли трансцендентную ценность мыслить без всякого отношения к акту познания, допустим даже возможность однозначно и адекватно формулировать выводы трансцендентальной логики не только «нормативным» образом, но также с помощью иных, более «теоретических» формул, попробуем, следовательно, иметь в виду одно только царство трансцендентного смысла и его довлеющие себе формальные ценности; не обнаружится ли тогда очевиднейшим образом недостаточность чисто трансцендентально-логического метода? Ведь то значение, которым должны обладать трансцендентные ценности для действительного познания, останется все же совершенно непонятным. У нас имеется предмет, но мы не знаем, как этот предмет познается. Как чистая ценность, трансцендентное отделено от всякого познания непроходимой пропастью. Истина восседает тогда на потусторонней высоте. Смысл истинных предложений обладает вневременной значимостью, но он ни для кого не значит. Мы никогда не можем приблизиться к нему, мы не можем образовать предложений, с которыми был бы связан этот смысл. Пожалуй, возразят на это, что гносеологу столь же мало дела до всех этих трудностей, как и физику, не спрашивающему о том, каким путем он приходит к познанию цветов. Мы уже раньше сказали: оптик с полным правом игнорирует то обстоятельство, что он воспринимает цвета и что они даны ему только в восприятии. Он интересуется только самой «вещью». Почему не должна так же поступать и теория познания, почему не может она ограничить свой интерес логическими ценностями – в их трансцендентности? Сравнение это, однако, не подходит. Прежде всего теория познания вообще не может ограничиться предметом познания, но должна также ответить и на вопрос о познании предмета. Но и независимо от этого, оба вопроса могут вообще лишь предварительно быть отделены один от другого. Ответ на один из них будет только тогда действительным ответом, если он молчаливо (implicite) содержит также и ответ на второй. И обратно – я не могу знать, что такое предмет познания, если я не знаю также, как я познаю этот предмет. Понятие предмета познания теряет свой смысл без понятия познания предмета. Трансцендентное становится «предметом», только будучи предметом для познания, противостоя мышлению таким образом, что последнее может с ним сообразоваться. Поэтому трансцендентальная логика должна обратиться также и к проблеме познания предмета.
Но возможно ли это для нее? Пока, вначале, и, конечно, на вполне законном основании, она игнорировала этот вопрос, ограничиваясь одним только предметом. И это ограничение с необходимостью заставило ее говорить о предмете, к которому познающий субъект уже более не имеет никакого отношения. Первый шаг на этом пути состоял в отделении психического бытия от смысла, акта мышления от мысли. На этом разделении и только на нем покоилось все своеобразие трансцендентально-логического метода, и все его преимущества происходили из этого радикального разграничения ценности и действительности. Но эти преимущества имеют и оборотную сторону. Следует уяснить себе, что метод, нерв которого образует разделение, не в состоянии снова восстановить связь между предметом и познанием. В этом бессилии обнаруживается принципиальная односторонность и несовершенство этого метода. Тем самым доказана также необходимость его восполнения. Чтобы стать совершенным и быть в состоянии дать систему теории познания, он должен бы найти обратный путь от довлеющих себе и трансцендентных ценностей к психическому процессу познания; но уже первым своим шагом, установившим непроходимую пропасть между бытием и ценностью, он отрезал себе этот обратный путь раз навсегда. Если хотят разрешить также и проблему познания предмета, то никогда нельзя идти обратно от предмета к познанию, но только вперед – от познания к предмету. Но это приводит нас обратно к первому трансцендентально-психологическому пути. Мы не можем все время игнорировать акта познания. Первый путь, из него исходящий, может быть, и имеет свои недостатки, но без него все же нельзя обойтись, если должно восстановить связь между предметом и познанием. Может быть, не как «первый» путь, но как «второй» путь он также необходим.
И, наконец, действительно ли так уж велики недостатки трансцендентально-психологического метода, что ему следует отказать в научной правомерности? Вернее, не устраняются ли эти его недостатки именно тем, что метод этот совмещается с чисто логическим? Мы попытаемся ответить на эти вопросы отдельно, сначала в применении к понятию очевидности, а затем к понятию акта суждения.
Что психологический анализ чувства очевидности никогда не откроет нам его трансцендентного значения, – это по прежнему остается очевидным. Но раз мы уже предположили, что так или иначе имеется трансцендентный предмет, а эту предпосылку должна сделать всякая теория познания, то тогда не только возможно, но даже и необходимо поставить вопрос о критерии истины, чтобы таким образом понять познание предмета. Конечно, никак уже более невозможно «объяснить» появление требования, с одной стороны связанного с чувством, с другой же стороны – долженствующего все же обладать трансцендентной значимостью независимо от всякого бытия. Но отсюда вовсе не следует, что чувство очевидности, как критерий истины, ведет к релятивизму и к уничтожению понятия познания. Существует ли, кроме психического состояния, какой-нибудь иной критерий истины наших суждений? Пока не найден такой непсихический критерий, надо остаться при том, что «субъективное» чувство необходимости гарантирует (verbürgt) «транссубъективную» необходимость. Требовать «объяснения» для этого не имеет смысла. Объяснения, подобные тем, что дают нам другие науки, вращаются всегда в пределах бытия и никогда не могут коснуться трансцендентного смысла. Для теории познания вполне достаточно показать, что своеобразная двусторонность очевидности есть совершенно неизбежное допущение, потому что всякая попытка оспаривать это допущение также должна для правильности своих суждений основываться на каком-либо имманентном критерии истины и потому должна предполагать уже то, что она пытается оспаривать, именно, что психическое состояние гарантирует трансцендентную значимость. Можно, конечно, не соглашаться с тем, что очевидность, рассматриваемая как психическое состояние, есть чувство. Можно также вовсе избегнуть слова очевидность; можно, наконец, даже сказать, что неправильно, будто познание всегда есть суждение и нуждается поэтому в необходимости суждения. Тем не менее все это в главном вопросе не играет ни малейшей роли, так как нельзя все же отрицать, что познание, если оно и есть нечто большее, чем простой психический процесс, есть в то же время всегда также и психический процесс, и что в этом психическом бытии должно находиться нечто, гарантирующее это «большее». В конце концов, без этой предпосылки не может обойтись также и трансцендентально-логический метод. Мы можем, отвлекаясь от акта мышления, принимать во внимание только независимый от него смысл; но и в таком случае мы все же всегда имеем дело со смыслом истинного предложения, который можно «понимать», а это, в свою очередь, включает допущение, что человек, понимающей истину, обладает имманентным критерием того, что со словами связан положительный трансцендентный смысл. Но тот, кто согласился с этим, тем самым уже придает психическому состоянию значение, делающее его чем-то большим, нежели простым психическим состоянием; он истолковывает его, как смысл, которого он не имеет в качестве психического состояния. Таким образом конструируется имманентный смысл психического. Разве лишне то, что трансцендентальная психология явно сознает этот имманентный смысл, как неизбежную предпосылку всякого действительного познания? Конечно, нет. Трансцендентально-психологическая теория имманентного смысла очевидности есть необходимая часть теории познания, поскольку последняя касается познания предмета.
