Иэн Сэнсом - Бумага. О самом хрупком и вечном материале
Специалист по истории картографии Р. Э. Скелтон так резюмирует назначение карт и сыгранную ими роль:
“В сфере политики они служили для демаркации границ, в сфере экономики — для фиксации прав собственности и для фискальных нужд, а позднее еще и выполняли роль наглядной описи национальных ресурсов, в сфере военной карты использовались для стратегического и тактического планирования наступательных и оборонительных действий”.
Географические карты — важная и неотъемлемая часть того бумажного массива, что лежит в основе современного мира, элемент системы, образованной, по словам географа-радикала Дениса Вуда, “сводами законов, уголовными кодексами, межгосударственными соглашениями, библиотечными каталогами, письменными обязательствами, гроссбухами, контрактами и договорами”. Наша современность была сформирована бумагой и по сей день бумагою держится, пронизанная ею насквозь.
Одна из проблем, традиционно стоящая перед картографами — как лучше отобразить на плоскости поверхность сферического тела, — не что иное как частный случай вечной и волнующей проблемы взаимоотношения между образом и прообразом. В 1931 году философ Альфред Коржибски представил членам Американской ассоциации содействия развитию науки доклад под названием “Неаристотелева система и обусловленное ею требование строгости в математике и физике”, в котором, в частности, утверждал, что “карта не есть территория”. Но что если утверждение это неверно? Что если представить себе карту столь подробную и точную, что ее не отличить от изображенной на ней территории?
“Железный занавес”
Что если в отображении на плоскости участка земной поверхности достигнута безупречность? В коротеньком рассказе “О строгой науке” (1946) Хорхе Луис Борхес рассказывает о некой одержимой картографией империи, где “Коллегия Картографов создала Карту Империи, которая была форматом в Империю и совпадала с ней до единой точки”, но затем “Потомки, не столь преданные Изучению Картографии, сочли эту Пространную Карту бесполезной и кощунственно предали ее Жестокостям Солнца и Холодов”. И теперь от гигантской карты лишь кое-где сохранились обветшалые фрагменты, под которыми “находят приют Звери и Бродяги”[17].
Мы с вами и есть эти борхесовы звери и бродяги, которые, несмотря на все чудеса и успехи цифровых технологий, по-прежнему кутаются в бумагу в многочисленных ее видах, по-прежнему ломают голову над различиями между картой и обозначенной на ней территорией и, вопреки очевидности, не оставляют надежды, что бумажный путеводитель окажется крепким в переплете, не вымокнет, не изотрется и верно прослужит на всем протяжении долгого маршрута.
Не знаю, как к вам, но ко мне это все точно относится.
Глава 4
Жертвы библиомании
А теперь, дражайший сэр, мы “составим каталог” жертв БИБЛИОМАНИИ!
Преп. Томас Фрогналл Дибдин “Библиомания, или иначе Книго-бесие; с изложением действительных случаев, а также описанием способов излечения сей убийственной хвори” (Bibliomania, or Book-madness; containing some account of the history, symptoms, and cure of this fatal disease, 1809)Страница 42-строчной Библии Гутенберга
Знаменитый роман “Голый завтрак” (The Naked Lunch, 1959) Уильям Берроуз предваряет небольшим текстом под названием “Письменные показания: заявление по поводу болезни” (свой экземпляр, плотный томик в твердой обложке и оригинальном супере издания Джона Колдера, я приобрел у букиниста в городке Челмсфорд под Лондоном — мы с друзьями навещали этот магазинчик по выходным в надежде обнаружить дешевые издания битников, Жана-Поля Сартра, Альбера Камю, Ричарда Бротигана, Борхеса и Филипа Дика). В этом как бы предисловии Берроуз пишет о своем пятнадцатилетнем всепоглощающем пристрастии к “джанку” — опиуму и всевозможным его производным, таким как морфий, героин, оксидон, пантопон, демерол, пальфиум, которые он курил, ел, нюхал, колол внутривенно и внутримышечно, вставлял в виде свечек в зад. “Джанк, — пишет Берроуз, — это идеальный продукт и лучший на свете товар. Забудь о деловых переговорах. Клиент так и так проползет на карачках по любому говну, лишь бы твой товар приобрести. Торговец джанком продает не продукт потребителю, а потребителя — продукту… Хотя бы уже для того, чтобы ощущать себя нормальным человеком, потребителю с каждым разом нужно все больше и больше джанка”.
Если вы читаете эти строки, значит, у вас почти наверняка с Уильямом Берроузом много общего. Почти наверняка и вы тоже испытываете сильную зависимость. И вы тоже подсели — прочно попались на крючок книготорговцев.
(Но это не страшно, ведь вы не одиноки. Взгляните, скажем, на меня. На мне коричневые ботинки без шнуровки, полученные в подарок от сестры лет этак десять назад: у обоих ботинок треснула посередине подошва, и я кое-как подклеил их суперклеем. У меня есть еще две пары обуви, но они слишком уж износились — не в силах самостоятельно их залатать, я прибег к помощи профессионалов, и теперь обе пары дожидаются, пока я заберу их из обувной мастерской, расположившейся рядышком с белфастской Ботаник-авеню под вывеской с девизом: “Годная обувь стоит починки”. Все рубашки, какие у меня есть, несколько лет назад любезно презентовал мне отец одного приятеля — выйдя на пенсию, он избавлялся от костюмов и обзаводился одеждой, более подходящей для разнообразного отдыха. Рубашки сшиты из специального быстросохнущего нейлона, которого, по непонятным мне причинам, сейчас уже не производят; к раздражению кожи, в сущности, быстро привыкаешь, да и к тому же легкий связанный с ним дискомфорт с лихвой искупается тем, что рубашки из такого нейлона вообще не надо гладить. Штанов у меня двое, и те, что на мне сейчас, в очень даже неплохом состоянии, хотя я и перемазал их местами зеленой масляной краской, когда два года назад красил у себя за домом навес, под которым так приятно работать на открытом воздухе. Нынешняя моя куртка куплена мною году приблизительно в 1990-м. И вот во всем этом я зашел — якобы по дороге с работы домой — в книжный магазин благотворительной организации “Война нужде” на противоположном от обувной мастерской конце Ботаник-авеню и стою со стопкой книжек в руках, вполне при этом отдавая себе отчет, что, если я сейчас спущу здесь на книги весь свой наличный капитал, все свои 20 фунтов, это будет означать, что и на сей раз мне не забрать свои ботинки из мастерской, что они еще минимум неделю будут пылиться там на полке. Ботинки уже месяц как готовы, сапожник регулярно звонит мне и оставляет сообщения на автоответчике. Я должен принять решение. И я его принимаю — расплачиваюсь за книги. И что из того, что в обозримом будущем я продолжу расхаживать в костюме не то водевильного комика, не то персонажа из пьесы Сэмюэла Беккета.)
Согласно “Оксфордскому словарю английского языка” — второе, двадцатитомное издание я купил в подарок самому себе, получив аванс за первый свой роман и целиком этот аванс на него потратив, то есть выходит, книгу я писал лишь для того, чтобы купить другую книгу, — так вот, согласно тому самому словарю, впервые слово “библиомания” встречается на английском языке в 1734 году в дневнике Томаса Хирна, библиографа и антиквара, помощника хранителя Бодлианской библиотеки. “Сколь больше расходовал бы я денег, — писал Хирн, — когда бы ясно не осознавал бессилия своего перед библиоманией”.
Следующим его употребляет в 1750 году лорд Честерфилд, когда предостерегает сына: “Берегись библиомании”. Однако в широкое употребление это слово вошло только после того, как в 1809 году преподобный Фрогналл Дибдин выпустил в свет книгу, называвшуюся
“Библиомания, или иначе Книго-бесие; с изложением действительных случаев, а также описанием симптомов и способов излечения сей убийственной хвори”. Библиомания, по мнению Дибдина, выраженному характерным его причудливо-диковатым языком, заключается в страстном стремлении обладать первоизданиями, неразрезанными экземплярами, богато иллюстрированными изданиями и вообще “всеохватной охотой до печатных страниц”. Заражение болезнью, по заключению автора, происходит посредством бумаги.
Да, разумеется, книги возникли очень задолго до изобретения бумаги. Любой школьник расскажет вам, что первые несколько тысячелетий или около того “книги” существовали в виде глиняных табличек, папирусных свитков и т. п. Три главных элемента книги, такой, какой мы ее знаем сейчас, — это краска, наборный шрифт и бумага. Они объединились в результате эпохального технологического прорыва, когда в середине XV века Иоганн Гутенберг изобрел печатный пресс с подвижными литерами. Тут-то и родилась книга, которая вскоре завоевала мир. В фундаментальном труде “Книга: жизнеописание технологии” (The Book: The Life Story of a Technology, 2005) историк Николь Ховард так описывает манипуляции с бумагой при печатании по изобретенному Гутенбергом методу:
