Эрих Мария Ремарк - Обетованная земля
Я скоро познакомился с антикварными лавками на Второй и Третьей авеню. Людвиг Зоммер, чей паспорт я унаследовал, был антикваром. Я у него обучался, а уж он в своем деле разбирался неплохо.
В этой части Нью-Йорка были сотни мелких лавочек. Я особенно любил рассматривать их ближе к вечеру. В эти часы солнце стояло совсем низко над противоположной стороной улицы и, казалось, через стекла витрин украдкой засыпало магазины мириадами сверкающих пылинок, подобно факиру, проходящему сквозь стеклянные стены как через застывшую воду. Старые зеркала на стенах вдруг как по команде оживали, с каждой секундой все больше наливаясь серебром и наполняясь пространством. Где только что виднелись лишь мутные пятна, там вдруг распахивались окна в бесконечность, через которые врывались разноцветные тени картин, висевших на противоположной стене. Словно по волшебству запылившиеся кучи рухляди и старого хлама в этот миг обретали жизнь.
Лавки были особым миром, где время остановилось, замерев в щемящей тоске; оторванные от жизни, неподвижные, стояли они на шумящей авеню, вдоль которой несся бурлящий поток. Они угасли, как старая печурка, которая больше не греет, а лишь создает иллюзию былого тепла. Они были мертвы, но скончались без боли и горечи — так уходит от нас прошлое, лишенное былого трагизма, ставшее воспоминанием, которое уже не причиняет нам боль, а может быть, и никогда не причиняло. За стеклами витрин вяло двигались их владельцы, напоминавшие диковинных рыб; подобно карпам, они таращились на вас через толстые очки откуда-то из-за своих гобеленов или из-за одеяний китайских мандаринов, другие же, усевшись в компании лакированных тибетских демонов, почитывали детективы или газеты.
Но все это преображалось, когда ранними вечерами косые лучи солнца заливали правую сторону авеню золотисто-медовым волшебством, в то время как на другой, темной стороне улицы окна домов уже затягивала паутина сумерек. Наступал тот миг, когда мягкий вечерний свет сообщал лавочкам призрачную видимость жизни, отраженное бытие, наполненное заемным светом, от которого они просыпались. Так, часы, изображенные на вывеске часовщика, каждый день на секунду оживают, когда нарисованное на циферблате время совпадает с настоящим.
Внезапно дверь антикварной лавки, перед которой я как раз стоял, распахнулась. Оттуда бесшумно выскользнул маленький, тощий человечек с орлиным носом и в брюках в мелкую клеточку. Видимо, он уже давно наблюдал за мною.
— Славный вечерок, не правда ли? — заговорил он.
Я кивнул. Он оценивающе разглядывал меня, в то время как я по-прежнему стоял к нему боком.
— Понравилось что-нибудь в витрине?
Я показал на китайскую бронзовую вазу, стоявшую на резном постаменте в венецианском стиле.
— Это что?
— Бронзовая ваза из Китая. Недорогая. Заходите, посмотрите сами.
Я последовал за ним. Продавец достал вазу с витрины.
— Она старинная?
— Не очень. — Он внимательно посмотрел на меня. — Это поздняя копия древнего образца. Эпоха Мин, полагаю я.
— Сколько она может стоить? — Я рассеянно посмотрел на улицу сквозь окно витрины. — «Александр Сильвер и компания». — расшифровал я, читая справа налево надпись на оконном стекле.
— Я отдам ее вам за пятьдесят долларов, — сказал Александр Сильвер. — Вместе с подставкой из тикового дерева. Ручная резьба.
Я взял вазу в руки. На ощупь она была очень приятной. Контуры немного резковаты, но не производили впечатления поздней подделки. Патина не была отполирована и потому не отливала нефритовым блеском, свойственным музейным шедеврам. Не было в ней и малахитовых инкрустаций. Закрыв глаза, я долго и медленно ощупывал вазу. В брюссельском музее я по ночам нередко предавался подобному занятию: там имелась богатая коллекция бронзы эпохи Чжоу [12]. В ее составе было немало похожих образцов, которые поначалу принимали за копии эпохи Тан или Мин [13]. Что и неудивительно. Уже в эпоху Хань [14], на рубеже нашей эры, китайцы начали подделывать чжоускую и шанскую бронзу; они закапывали ее в землю, чтобы на ней скорее нарастала настоящая, древняя патина. Всему этому меня научил Зоммер, а доучивался я в Брюсселе.
Сильвер по-прежнему наблюдал за мной.
— А вы уверены, что это копия эпохи Мин? — спросил его я.
— Я мог бы сказать нет, — отозвался он. — Но мы здесь торгуем честно. Я вижу, вы кое в чем разбираетесь.
Он поставил ногу на невысокий голландский стул. В дополнение к клетчатым штанам на нем были лиловые носки и маленькие лакированные туфли.
— Я приобрел эту вещь в качестве копии восемнадцатого века, — сообщил он. — Конечно, это не так, но древнее шестнадцатого века она быть не может. Нашей эры, разумеется.
Я поставил бронзу назад на псевдовенецианскую подставку. Ваза стоила совсем недорого, и я охотно купил бы ее, но не знал, как ее перепродать, а при моих скудных средствах я не мог затевать долгосрочных проектов. Кроме того, я хотел быть твердо уверенным в том, что я делаю.
— А нельзя ли мне забрать эту вещь на один день? — спросил я.
— Да хоть на всю жизнь — за пятьдесят долларов.
— А на пробу? На один день?
— Дорогой мой, — сказал Александр Сильвер, — я ведь вас совсем не знаю. Последний раз я дал одной даме, внушавшей полное доверие, две замечательные статуэтки мейсенского фарфора. Восемнадцатый век. Тоже на пробу.
— И что же? Дама исчезла навсегда?
— Она вернулась. С разбитыми статуэтками. В переполненном автобусе какой-то рабочий выбил их у нее из рук своим ящиком с инструментами. Она так рыдала, словно потеряла ребенка. Что мы могли поделать? Денег у нее не было. Статуэтки ей были нужны, чтобы позлить подружек по бриджу. Плакали наши денежки.
— Бронзу не так легко разбить. Особенно если это копия.
Сильвер пристально посмотрел на меня:
— Я даже скажу вам, где я ее купил. Ее забраковал один провинциальный музей. Продал в качестве копии. По-моему, я с вами предельно честен!
Я не отвечал. Сильвер покачал головой.
— Ладно, — сказал он. — Вы упрямый, а это мне нравится. Я сделаю вам другое предложение. Заплатите пятьдесят долларов и забирайте вазу, а через неделю можете принести ее назад. Я верну вам деньги, или вы оставите вазу себе. Идет?
Я на секунду задумался. Я не был вполне уверен в своей оценке: с китайской бронзой все было не так просто. Я также не знал, сдержит ли Сильвер свое обещание. Но мне надо было на что-то решаться, а случай был как раз подходящий. В Америке я не смог бы устроиться даже посудомойщиком — для этого требовалось разрешение на работу, а у меня его не было. И если бы я даже не попался полиции, меня бы сдали ей профсоюзы.
— Согласен, — сказал я и вытащил свой тощий кошелек.
Брюссельский музей, где я некогда скрывался, владел богатой коллекцией китайской бронзы. По вечерам, когда музей закрывался, директор выпускал меня из каморки. Я должен был не включать свет и держаться подальше от окон, но мне разрешалось ходить в туалет и бродить в темноте по залам. Утром, еще до прихода уборщиц, я снова запирался в своей комнатушке. Это было очень своеобразное художественное воспитание: одинокое, пугающее, призрачное. Поначалу я все время прятался за оконными шторами, часами разглядывая улицу, подобно тому как на Эллис-Айленде я подолгу разглядывал панораму Нью-Йорка. Однако вскоре я бросил это занятие, заметив молодчиков в эсэсовской форме в толпе обычных прохожих и солдат. Чтобы поменьше думать о своем положении, я по ночам занимался окружавшими меня картинами и художественными коллекциями. Моя довоенная практика, которую я проходил, работая носильщиком у Людвига Зоммера, пошла мне на пользу. Да и сам я два семестра изучал в Германии историю искусств, рассчитывая стать художественным критиком. Когда я пустился в бега, с этими планами пришлось расстаться. Я не настолько знал иностранные языки, чтобы писать на них статьи.
И вот, блуждая глухими, призрачными ночами в гулких, пустых коридорах музея, я насильственно возбуждал в себе интерес к искусству, чтобы, насколько возможно, не думать о своем положении. Я знал, что если и дальше буду таращиться на улицу, то мое дело пропало. Надо было двигаться дальше. Китайская бронза привлекла меня в первую очередь. Ясными лунными ночами я пытался ее обстоятельно изучать. Она слегка поблескивала, как нефрит или как бледный сине-зеленый шелк. Оттенки патины постоянно менялись, по мере того как менялся тусклый лунный свет за окном. За эти месяцы я узнал, что вещи начинают говорить только тогда, когда на них долго смотришь. Я научился этому от отчаяния, пытаясь хоть как-то превозмочь свой страх, но долгое время мне удавалось разве что убежать от самого себя, пока однажды ночью, при свете молодого месяца, под рев порывистого весеннего ветра, я вдруг не понял, что в первый раз забыл о своем страхе и на считанные мгновения почувствовал таинственное прикосновение бронзовой вазы, стоявшей передо мной. Ничто не разделяло нас более, в тот краткий миг весь мир куда-то исчез, осталась только беспокойная ночь, безмолвная бронза и лунный свет, ожививший ее, да еще что-то внутри бронзы — одушевленное существо, которое, затаив дыхание, вместе со мной безмолвствовало и внимало, забыв о своем «я». С той поры мне все чаще удавалось забыться, отключить свое самосознание.
