Георгий Андреевский - Повседневная жизнь Москвы на рубеже XIX—XX веков
В 1864 году был введён суд присяжных. Присяжными в суде могли стать русские подданные не моложе двадцати пяти и не старше шестидесяти лет, жившие не менее двух лет в данной местности. Крестьяне могли стать присяжными заседателями, если до этого занимали должности в крестьянском общественном самоуправлении. Не могли быть присяжными заседателями некоторые категории чиновников, учителя народных школ и те, кто находился в услужении у частных лиц. Существовал для присяжных заседателей и имущественный ценз: 10 десятин собственной земли или имущество на сумму от 500 до 2 тысяч рублей, в зависимости от размера города, в котором выбирались. Спустя несколько лет ценз этот был увеличен. Сложилось в те годы и адвокатское сословие. Появились присяжные поверенные. Существовали и частные поверенные. Присяжных назначал окружной суд, а частных выбирали сами обвиняемые. Существовали ещё, как в прежние времена, «ходатаи по делам», не имеющие никаких адвокатских прав. По закону такие лица могли выступать в суде не более трёх раз в год, в чём давали судье подписку. Однако, становясь с помощью так называемой «передаточной надписи» на место клиента, они обходили это положение закона. Это была нищая братия, ютившаяся, где придётся, и обитавшая большей частью в трактирах, где и составляла разные прошения и ходатайства. Появились и знаменитые адвокаты, слушать речи которых ходила, как в театр на знаменитых актёров, «вся Москва». Знаменитости ради красного словца ни перед чем не останавливались. В мае 1884 года Петербургская судебная палата объявила присяжному поверенному Коробчевскому выговор за то, что он в своей речи сравнил полицию с гоголевскими крысами, которые, как известно, пришли, понюхали и пошли прочь. Нападки на такой важный государственный орган, как полиция, вообще не поощрялись. Заметив как-то в газетах несколько статей с критическими замечаниями в адрес полиции, московский обер-полицмейстер обратился к генерал-губернатору с письмом, в котором писал: «Ввиду проявляющегося в нашей прессе систематического стремления при всяком удобном случае порицать действия полиции и возбуждать к ней недоверие и неуважение, и, принимая во внимание, что такое отношение печати к действиям полиции отнимает у общества убеждение в безопасности и порождает в среде самой полиции крайне вредные, особенно в настоящих условиях, колебания и неуверенность при исполнении лежащих на ней обязанностей, — признаю необходимым, согласно последовавшему Высочайшему повелению, пригласить редакторов бесцензурных газет и журналов воздерживаться от печатания порицательных и обличительных в отношении к полиции статей… и предупредить их на будущее время о том, что голословное и систематическое порицание полицейских учреждений и начальства неминуемо вызовет против виновных изданий строгие административные взыскания». Заканчивалось письмо обычной в то время фразой: «Примите, Милостивый Государь, уверение в совершеннейшем моём почтении и преданности».
Письмо это было написано в 1878 году, когда полиция только начинала свою деятельность, заменив собою Управу благочиния, благополучно потонувшую в груде дел и бумаг. А создана эта управа, которую «юмористы» тех лет называли «утроба бесчиния», была в ноябре 1782 года. Среди возложенных на неё полицейских функций была и такая, как организация тушения пожаров. Управа расписывала по частям, кварталам, обывательским дворам число лиц, обязанных являться на тушение пожара. При этом пожарные каждой части города должны были являться на пожар в картузах с цифрами и разного, присвоенного каждой части, цвета. Если домохозяева не посылали на пожар прислугу, то их сажали на три дня в кутузку, а самих пожарных били палками. «Для укрощения людей подлого рода», таких как купцы, разночинцы, крестьяне, квартальному надзирателю не возбранялось и поколотить виновного только отечески, «чтобы смертоубийства от боя не было». В 1799 году частные приставы были переименованы в инспекторов, а квартальные надзиратели — в унтер-инспекторов и учреждены пожарные команды, однако участие в тушении пожаров возлагалось, как и прежде, на обывателей. Из них же набирались и сторожа. Сторожа помещались в будках (по три-четыре сторожа на будку). Их стали называть «будочниками». В Москве имелось 352 будки. Зарплата у чинов полиции была не так уж высока, но жить было можно: провизию они брали у жителей города бесплатно. Сама же полиция помимо бюджетных средств имела доход от клеймения хомутов. В конце XVIII века за въезд для торга в Москву стали брать пошлину с дров, сена и угля, а также с тёса и «жизненных припасов», таких как пшеница, телята, гуси, куры, дрова и пр. В 1812 году полиция получила новую форму и обязанность привлекать для засвидетельствования правильности производимых процессуальных действий понятых. Широкое привлечение в полицию после войны военных способствовало укоренению в ней дисциплины и определённых принципов.
Что касается административно-судебной деятельности Управы благочиния, то она менее всего была подвержена преобразованиям, хотя и нуждалась в этом. Проверка её деятельности, проведённая в 1851 году, показала, что за последние 25 лет объём её работы увеличился вдвое и четырём её членам в каждый, как тогда говорили, присутственный день, длившийся пять часов, приходилось рассматривать до двух тысяч дел, что было совершенно нереальным.
Интересны замечания проверяющих по поводу работавших в управе чиновников. Вот что в них сказано: «В канцелярию Московской управы благочиния и во все части её ведомства поступают на службу канцелярские служители большею частью или лишённые способностей от природы, или безнравственные, не принимаемые в другие ведомства, или худо приготовленные малограмотные молодые люди, не приносящие для службы существенной пользы. Полицейское начальство, не имея штатных средств приобрести на службу своего ведомства людей полезных для службы, вынуждено принимать каждого без разбору, потому что в такую тягостную ответственную службу, на жалованье писцу от 18 до 70 рублей в год, а столоначальнику, на котором лежит важная обязанность хозяина стола, по 100 рублей в год, никто из способных и полезных людей не изъявляет желания поступить. Частные приставы, квартальные надзиратели и следственные приставы исполняют письменные дела наёмными людьми нередко из пьющих, безнравственных мещан или исключённых из службы за дурное поведение и поступки чиновников, которые при малейшем неудовольствии оставляют свои занятия, не сдав другому в должном порядке бывшие на руках дела…»
Далее проверяющие остановились на материальном положении чиновников более подробно, и вот что они писали:
«Канцелярские чины по бедности… лишены всех способов к содержанию. Некоторые из них для дешевизны квартир живут в отдалённых частях Москвы, как то: в Сокольниках, на Воробьёвых горах и пр. Они не имеют ни приличной одежды, ни спокойного угла и часто даже пищи. В полурубище в сильные морозы они подвергаются простудам, лишаются навсегда здоровья или самой жизни. Прибыв в управу, они заботятся прежде всего не об исполнении обязанности службы, а о том, чтобы достать для себя на хлеб, написав для просителей какую-либо бумагу. При выдачах из управы частным лицам денег они осыпают их просьбами о пособии. При этом унижается репутация места и нет возможности восстановить приличия. Всё это, к сожалению, совершается в глазах иностранцев, которые, выбыв за границу, могут рассеять неблагопристойные понятия вообще о полиции нашего отечества».
Да уж, чего-чего, а осрамиться перед иностранцами мы всегда боялись — гордость не позволяла. Подобную картину иностранцы, кстати, могли увидеть не только в Управе благочиния. Благосостояние её работников особо не отличалось от благосостояния чиновников других департаментов и учреждений, даже петербургских, где, кстати, служил Акакий Акакиевич Башмачкин, известный тем, что с него грабители сняли новую шинель. Государство российское в те времена не было столь богато, чтобы обеспечивать хорошее содержание всякой мелюзге вроде Башмачкина. К тому же уж очень дорого обходилось государству содержание царского семейства, двора, генералов и чиновников высшего разряда. Под влиянием этих обстоятельств сформировалась, надо полагать, и психология власть предержащих по этому вопросу, которую отразил в пьесе «На всякого мудреца довольно простоты» Александр Николаевич Островский. В пьесе прохвост Глумов, втираясь в доверие к генералу Крутицкому, взялся редактировать его «Трактат о государственной службе». Между ними по поводу заключённых в трактате мыслей происходит такой разговор:
«Глумов: Вашим превосходительством весьма сильно выражена прекрасная мысль о том, что не следует увеличивать содержание чиновникам и вообще улучшать их положение… Артикул двадцать пятый: „Увеличение окладов в присутственных местах, если почему-либо таковое потребуется, должно быть производимо с крайней осмотрительностью, и то только председателям и членам присутствия… дабы сии наружным блеском поддерживали величие власти, которое должно быть ей присуще. Подчинённый же сытый и довольный получает несвойственные его положению осанистость и самоуважение, тогда как для успешного и стройного течения дел подчинённый должен быть робок и постоянно трепетен“.
