Георгий Андреевский - Повседневная жизнь Москвы на рубеже XIX—XX веков
Уж не знаю, радоваться ли тому, что у нас преступник не отличается лицом от нормального, законопослушного человека, или расстраиваться, и чем объяснить такое явление? Тем ли, что наш преступник самый нормальный в мире, или тем, что наш человек самый преступный? Впрочем, насколько я заметил, кое-какая разница в лицах всё-таки имеется, хотя бы в их выражении. Что же касается черт лица, то после значительного сокращения в России таких человеческих типов, как дворяне и священнослужители, где вырабатывалась порода, лица преступников и непреступников перестали сильно различаться между собой, поскольку те и другие являлись и являются в основном потомками и представителями других, вполне общедоступных сословий.
Кроме того, нельзя забывать и годы страшных войн и иных потрясений, не лучшим образом отразившихся на населении нашей страны.
Цензор и автор известных дневников Александр Васильевич Никитенко писал: «Русский человек не выносит трёх вещей: труда, порядка и своего величия… Когда россиянин говорит о честности, то это всё равно что глухой говорит о музыке…» Тот же Дмитриев признавал, что одним из главных мотивов совершения убийств в России, наряду с «порывом и воспламенением», является корысть. «Корысть и разврат, — писал он в своих воспоминаниях, — вот что пускает глубокие корни почти неистребимо. Убийца может ещё раскаяться, но вор остаётся по большей части всю жизнь свою вором!» — и далее: «Вникнув в поступки человеческие, и в побуждение их действий, я не вынес из моих наблюдений уважения к человечеству вообще и добрых мнений о русском человеке в особенности».
То, что автор воспоминаний не вынес добрых мнений о людях, узнавая преступников, естественно. Помимо зла, ими содеянного, они постоянно были готовы к совершению всевозможных подлостей и низостей. К примеру, арестанты в наших тюрьмах оговаривали честного человека, а потом вымогали у него деньги за то, чтобы снять оговор. Печально, что у автора воспоминаний сложилось такое мрачное отношение к народу. Культурному человеку в России всегда было трудно понять простого человека, уж больно далеки они были друг от друга. «Человек из народа» интеллигенту в собственной стране был не намного ближе, чем какой-нибудь австралийский абориген.
Многие в России возлагали надежды на рост культурности населения. Полагали, что именно она не позволит человеку совершать преступления. А. П. Чехов, по воспоминаниям А. И. Куприна, «с твёрдым убеждением говорил о том, что преступления, вроде убийства, воровства и прелюбодеяния, становятся всё реже, почти исчезают в настоящем интеллигентном обществе, в среде учителей, докторов и писателей».
Нельзя с этим не согласиться. Учителя, врачи и даже писатели не бьют стёкла в домах, не шарят по карманам пассажиров в трамваях, не грабят в подворотнях. Однако это не мешает появляться в их среде тем, кто вымогает у людей под тем или иным предлогом деньги, поднимает руку на ребёнка, развращает его и пр. И ничего другого не остаётся, как прийти к печальному выводу что, когда не хватает воспитания и душевной чистоты, никакая профессия не удерживает человека в рамках «настоящего интеллигентного общества», о котором мечтал А. П. Чехов.
Блюстители порядкаПо сей день мы не можем добиться того, чтобы блюстители порядка, не говоря уже о прочих гражданах, стали у нас достаточно культурными. «Битьё по зубам, — писал Дмитриев, — сечение, содержание в угарной комнате, кормление одними солёными сельдями без утоления жажды… без этого у нас не обходится ни одно полицейское следствие». Возмущаясь такими методами вместе с уважаемым автором мемуаров, хочется заметить, что использовали их в своей работе не какие-нибудь профессиональные садисты или «заплечных дел мастера». Нет, это были простые русские люди, далёкие от всяких инквизиторских штук Когда урядник Сысуенков из города Мокшана, для того чтобы добиться признания подследственного Картаева в краже и найти похищенное, смочил водой ложку соли и заставил Картаева её съесть, а после этого не давал ему шесть суток пить и есть, он всего-навсего применил средство, которому научила его ещё в детстве родная мать, когда он, совершив какую-нибудь пакость, не хотел в ней признаваться.
Выходит, что нет ничего удивительного в том, что мордобой и пытки были для российских стражей порядка обычным делом. Тем более что когда они из простых мужиков, привыкших с детства к порке и прочему насилию, становились урядниками, околоточными надзирателями и городовыми, то им никто не разъяснял, что теперь всё, что они будут делать по службе, они будут делать от лица государства, и судить о государстве граждане будут по их поступкам. Считалось, в частности, обыкновенным для полицейского чина побираться перед праздниками, докучая состоятельным гражданам своими поздравлениями. В связи с этим московский обер-полицмейстер 21 декабря 1895 года даже издал приказ, в котором говорилось о том, что ввиду приближения праздника Рождества Христова и Нового года чины полиции предупреждаются о «непринятии от жителей каких-либо подарков по службе, под опасением немедленного удаления от занимаемых должностей». Были в приказе и такие слова: «…предлагаю приставам иметь ближайшее наблюдение, чтобы городовые отнюдь не ходили в праздники по домам с поздравлениями домовладельцев и других обывателей». Ну, что дворники ходили по квартирам с поздравлениями — это ещё куда ни шло, но чтобы городовые — это уж слишком. Хотя чему тут удивляться? Ещё в 1873 году в магазине Дациаро на Кузнецком Мосту была выставлена картина Леонида Ивановича Соломаткина «Поздравление купца с наградой двумя полицейскими». Полиция тогда велела эту картину убрать, чтобы она её не позорила, ведь на ней тоже были изображены такие побирающиеся полицейские.
Понятия о правах и обязанностях государства и граждан в XIX веке не были чётко разграничены ни в законах, ни в головах. С гражданами было проще: они должны были подчиняться начальству, но многим даже культурным людям не всегда было ясно, что государству дозволено, а что нет. Антон Павлович Чехов 4 марта 1899 года в ответ на письмо А. С. Суворина о студенческих «беспорядках» и о том, что цензура не позволяет обсуждать их в печати, писал: «…Государство запретило Вам писать, оно запрещает говорить правду, это произвол, а Вы с лёгкой душой по поводу этого произвола говорите о правах и прерогативах государства — и это как-то не укладывается в сознании. Вы говорите о праве государства, но Вы не на точке зрения права. Права и справедливость для государства те же, что и для всякой юридической личности. Если государство неправильно отчуждает у меня кусок земли, то я подаю в суд, и сей последний восстановляет мое право; разве не должно быть то же самое, когда государство бьёт меня нагайкой, разве я в случае насилия с его стороны не могу вопить о нарушенном праве? Понятие о государстве должно быть основано на определённых правовых отношениях, в противном же случае оно — жупел, звук пустой, пугающий воображение».
Грубость русской полиции была известна. Не случайно упомянутый выше клоун Танти, демонстрируя в 1887 году публике свои познания в области иностранных языков, о любви говорил по-французски, песню пел по-итальянски, военные команды отдавал по-немецки, а по-русски только гаркнул: «Молчать!»
Жизнь, правовое сознание, культура — всё это, конечно, не возникает в один момент на пустом месте. До Петра Великого, например, для осуждения человека было достаточно одного признания вины, до судебной реформы 1860-х годов решения о телесных наказаниях не нуждались в утверждении прокурором, хотя наказания эти были довольно жестокими: при наказании кнутом вырывались куски мяса из тела. За ложный донос осуждали к тому наказанию, под которое виновный подводил невиновного своим доносом, за кражу на сумму не более 100 рублей наказывали плетьми без ссылки, а за кражу свыше 100 рублей — со ссылкой в Сибирь. Оценивая стоимость похищенной картины, суд исходил из стоимости холста и красок, на неё потраченных. Труд художника в расчёт не принимался. «Не помнящими родства» называли тех, кто не мог назвать ни своих родителей, ни место, где он родился. Такие лица находились вне общества и были обречены на пожизненную сибирскую ссылку При Николае I, для того чтобы снизить количество заключённых в стране, виновных отдавали в солдаты. От всего этого средневековья не так легко было отказаться, тем более что на его стороне нередко была целесообразность, а на стороне новшеств — раздражающее и мешающее привычной жизни своеволие.
В 1864 году был введён суд присяжных. Присяжными в суде могли стать русские подданные не моложе двадцати пяти и не старше шестидесяти лет, жившие не менее двух лет в данной местности. Крестьяне могли стать присяжными заседателями, если до этого занимали должности в крестьянском общественном самоуправлении. Не могли быть присяжными заседателями некоторые категории чиновников, учителя народных школ и те, кто находился в услужении у частных лиц. Существовал для присяжных заседателей и имущественный ценз: 10 десятин собственной земли или имущество на сумму от 500 до 2 тысяч рублей, в зависимости от размера города, в котором выбирались. Спустя несколько лет ценз этот был увеличен. Сложилось в те годы и адвокатское сословие. Появились присяжные поверенные. Существовали и частные поверенные. Присяжных назначал окружной суд, а частных выбирали сами обвиняемые. Существовали ещё, как в прежние времена, «ходатаи по делам», не имеющие никаких адвокатских прав. По закону такие лица могли выступать в суде не более трёх раз в год, в чём давали судье подписку. Однако, становясь с помощью так называемой «передаточной надписи» на место клиента, они обходили это положение закона. Это была нищая братия, ютившаяся, где придётся, и обитавшая большей частью в трактирах, где и составляла разные прошения и ходатайства. Появились и знаменитые адвокаты, слушать речи которых ходила, как в театр на знаменитых актёров, «вся Москва». Знаменитости ради красного словца ни перед чем не останавливались. В мае 1884 года Петербургская судебная палата объявила присяжному поверенному Коробчевскому выговор за то, что он в своей речи сравнил полицию с гоголевскими крысами, которые, как известно, пришли, понюхали и пошли прочь. Нападки на такой важный государственный орган, как полиция, вообще не поощрялись. Заметив как-то в газетах несколько статей с критическими замечаниями в адрес полиции, московский обер-полицмейстер обратился к генерал-губернатору с письмом, в котором писал: «Ввиду проявляющегося в нашей прессе систематического стремления при всяком удобном случае порицать действия полиции и возбуждать к ней недоверие и неуважение, и, принимая во внимание, что такое отношение печати к действиям полиции отнимает у общества убеждение в безопасности и порождает в среде самой полиции крайне вредные, особенно в настоящих условиях, колебания и неуверенность при исполнении лежащих на ней обязанностей, — признаю необходимым, согласно последовавшему Высочайшему повелению, пригласить редакторов бесцензурных газет и журналов воздерживаться от печатания порицательных и обличительных в отношении к полиции статей… и предупредить их на будущее время о том, что голословное и систематическое порицание полицейских учреждений и начальства неминуемо вызовет против виновных изданий строгие административные взыскания». Заканчивалось письмо обычной в то время фразой: «Примите, Милостивый Государь, уверение в совершеннейшем моём почтении и преданности».
