Григорий Ландау - Сумерки Европы
Тѣмъ не менѣе надо сказать, что въ общемъ до войны шелъ процессъ вытѣсненія явленій распада гуманитарной области, процессомъ самоувѣренно крѣпнущаго строительства въ области объективной. Упадочныя явленія отраженной литературно словесной культуры уступали мѣсто назрѣвающей бодрости объективно техническаго строительства. Пожалуй, девяностые годы были въ этомъ отношеніи годами кризиса. Художественно-культурное въ широкомъ смыслѣ слова упадочничество не только просто кончалось само собой, но изъ гущи жизни стали выкристаллизовываться новые жизненные и духовные образы, конгеніальные технической культурѣ. Вмѣстѣ съ тѣмъ стала отступать и традиція гуманистически-отраженной словесной юридической образованности изъ своего послѣдняго могучаго оплота — изъ воспитанія подростающихъ поколѣній. На мѣсто ритора сталъ выдѣляться строитель.
Трудно учесть послѣдствія этого переворота, замѣны слова дѣйствіемъ въ воспитаніи и традиціи. Ибо отличіе ихъ заключается въ томъ, что слово не однозначно связано съ реальностью, дѣйствіе же — однозначно, другими словами, слово (и вся система, на немъ непосредственно основанная — литература во всѣхъ ея разновидностяхъ, идеологія и пр.) можетъ соотвѣтствовать дѣйствительности и можетъ ей не соотвѣтствовать, можетъ быть и правдивымъ и лживымъ. Дѣйствіе — лживымъ быть не можетъ, ибо тогда его незачѣмъ и осуществлять. Слово сохраняетъ смыслъ, оказываетъ воздѣйствіе — напримѣръ на надежды, на эмоціи, на страхъ и вожделѣніе — и тогда, когда оно дѣйствительности не соотвѣтствуетъ, когда оно лживо. Техника, когда она не соотвѣтствуетъ дѣйствительности, и вообще не существуетъ. Если аппаратъ не отвѣчаетъ предположенному назначенію, онъ не примѣнимъ, если разсчетъ не оправдывается — онъ отметается. Слово — можетъ дать культуру лжи; орудіе — даетъ неизбѣжно культуру правды. Техника воспитываетъ къ правдѣ, къ честности мысли. Инженеръ можетъ, конечно, быть лжецомъ, какъ писатель — правдивымъ человѣкомъ. Но въ своемъ дѣлѣ лгать инженеру просто незачѣмъ, невыгодно: мостъ провалится, если его разсчетъ не былъ произведенъ въ соотвѣтствіи съ дѣйствительностью, правдиво. Для человѣка слова можетъ быть много соблазновъ отклоняться отъ правды; чтобы оставаться въ ея предѣлахъ правдивымъ, онъ долженъ имѣть внѣшніе къ тому моральные стимулы, страсть къ правдѣ, императивъ правды; само по себѣ слово своей связностью съ безчисленными ассоціаціями чувствъ и мыслей всегда можетъ этими ассоціаціями быть толкаемо на отклоненіе отъ однозначнаго отношенія къ дѣйствительности. Техника же сама толкаетъ техника къ правдѣ. И потому культура слова есть культура возможной лжи; культура техники есть культура необходимой правды.
На глазахъ нашего поколѣнія происходила борьба культуръ слова и дѣйствія, понятыхъ въ этомъ смыслѣ. Первая, полученная по традиціи и наслѣдству отъ предыдущихъ вѣковъ, по содержанію наполнилась гуманитарнымъ содержаніемъ въ широкомъ смыслѣ этого слова (классицизмомъ возрожденія, гуманизмомъ реформаціи, демократизмомъ революціи) и получила специфическую сверхнапряженность въ ново-европейской общественности (соціалистической, демократической, идейнореволюціонной). Но помимо гуманитарнаго общественнаго содержанія культура слова и по другимъ линіямъ продолжала и заканчивала традиціи прошлыхъ поколѣній — индивидуализмъ разлагался въ ней въ импрессіонизмъ, искусство доходило до исчерпанія своихъ старыхъ формъ въ ихъ послѣднихъ видоизмѣненіяхъ, мышленіе проходило стадіи скептическаго и релативистическаго разложенія. Гуманистическая культура одновременно проходила полосу и художественно-культурнаго упадочничества и общественно культурнаго, оптимистическаго и сентиментальнаго максимализма. И такъ какъ это была именно культура слова, то въ словѣ она господствовала и заслоняла отъ воспринимающаго сознанія подлинные процессы жизни. Въ то самое время, какъ въ дѣйствительности росла и напрягалась новоевропейская культура объективнаго строительства и моральнаго героизма — казалось, что торжествуетъ изощренность и исковерканность упадочничества, а вмѣстѣ съ тѣмъ и идеализація частнаго, хотя и массоваго интереса, столь родственная партикуляристическому реализму времени.
Они и дѣйствительно торжествовали, но первая только на поверхности. Внутренніе подспудные токи сметали наслоенія прошлаго, и въ сущности едва ли преувеличенніемъ было бы сказать, что еь начала 20 вѣка стала отметаться культура слова. Упорнѣе нежели гуманистическая форма держалось гуманитарное содержаніе, — общественная идеализація частнаго интереса, которая въ максималистической сверхнапряженности и сказалась во время войны и смуты.
Какъ бы то ни было, культура словесной лжи была уже преодолѣваема культурой технической правды. Идеологія военнаго времени нарушила этотъ процессъ. Оформленіе въ сознаніи ново-европейской современности правды объективно-провѣримаго дѣйствія начиналось, но было сорвано великой войной. Быть можетъ, одно изъ главнѣйшихъ бѣдствій этого срыва въ томъ и заключается, что смыслъ ново-европейской культуры не успѣлъ воплотиться въ четко выявленную духовностъ правды, ему имманентно соотвѣтствующую. И навѣрно въ задачѣ этого воплощенія — величайшій завѣтъ сорванной эпохи. Ея задачей, ея основой и ея орудіемъ былъ человѣкъ; этотъ ея гуманизмъ нашелъ свое историческое выраженіе. Ея методомъ былъ методъ правды, но онъ, господствуя въ ея фактическихъ процессахъ, осознаннаго идеологическаго торжества не получилъ. Идеологія правды — таково оставшееся неосуществленнымъ заданіе ново-европейской культуры.
V. ЭПИЛОГЪ
Полна противорѣчія и неразрѣшаемыхъ конфликтовъ была ново-европейская культура; но это свидѣтельствуетъ не объ ея исчерпанности или слабости, а о силѣ и полнотѣ. Ея паденіе безспорно имѣло въ ней же свои основанія, но оно не было предрѣшено для даннаго историческаго мгновенія. Ея содержаніе было глубокимъ и самобытнымъ, и значительнымъ; ея дѣло было сдѣлано, но не додѣлано. Великое, на вѣка не преходящее было создано, но не довершено въ послѣдней чертѣ — въ полнотѣ духовности и культа правды; это даетъ почву для отвѣта на основной вопросъ — объ отношеніи къ сорванной эпохѣ. Дѣти ея и участники, мы ее просто любили, выросши въ ней и съ ней свыкшись. Печаль дѣтей не требуетъ объясненія, но и не претендуетъ на признаніе.
* * *Но есть въ этой эпохѣ и то, что на признаніе, уже претендуетъ — ея самодовлѣющая значительность. Передъ уходящимъ величіемъ, передъ угрозой его ухода естественно сжимается душа, и ищешь его удержать, боясь разставанія. Что довлѣетъ себѣ, разъ бывъ, въ созерцаніи остается навѣки бывшимъ; ново-европейская культура не только себѣ довлѣла, она стала опорой и неотъемлемой базой для всякой будущей возможной культуры и потому исканіе удержать ее — или что изъ нея еще возможно удержать — есть не только мысль о бывшемъ, но еще и мысль о будущемъ.
Шпенглеръ противопоставляетъ культуры, какъ взаимно непроницаемыя единства: каждая всю себя изъ себя развиваетъ, будучи недоступна другой. Думаю — это не такъ. Нельзя не согласиться съ глубокой правдой подобной концепціи, пока она относится не ко всей культурѣ въ ея цѣльности, а лишь къ ея высшему цвѣтенію. Пускай въ основѣ всякой самобытной культуры лежитъ нѣкое зерно, нѣкая своеобразная интуиція (я не скажу — философскій мотивъ, потому что таковой можетъ не совпадать съ единствомъ культуры въ шпенглеровскомъ смыслѣ); и это своеобразіе отражается на всемъ оформленіи культуръ, создавая ихъ взаимную независимость. Блестяще проведена эта мысль въ богатыхъ анализахъ и сопоставленіяхъ Шпенглера. Но это своеобразіе проявляется тамъ, гдѣ можетъ сказаться культура въ ея индивидуальности, въ специфическихъ произведеніяхъ культурной духовности. Жизнь-же человѣческая не вся проходитъ своеобразно. Если индивидуальность природы вліяетъ на оформленіе культурной духовности, то есть въ природѣ воздѣйствія, одинаковыя вездѣ. Если этническія особенности выдѣляютъ своеобразіе субъекта данной культуры, — то есть въ человѣчествѣ свойства, одинаковыя у всего человѣчества. И если творчество бываетъ своеобразнымъ, то есть дѣятельности, бездна дѣятельностей, подобныхъ у всего человѣчества. Есть общій фондъ одинаковыхъ дѣятельностей, переживаній, испытаній и воздѣйствій — фондъ болѣе или менѣе общей жизненности, основной, необходимой для выживанія и существованія — и только уже надъ нимъ расцвѣтаютъ въ иныя эпохи особыя досужія цвѣтенія; надъ фондомъ общечеловѣчески-необходимаго расцвѣтаетъ индивидуально-культурная роскошь. Перевариваютъ всѣ люди пищу одинаково, голодаютъ и борются съ хищниками, обуреваемы страстью и жаждой; но по разному они строятъ вольныя надстройки своей душевной, а отчасти и общественной жизни. Въ этихъ вольныхъ разрастаніяхъ и сказывается различная духовность; въ томъ общемъ неизбѣжномъ фундаментѣ, конечно, уже включающемъ въ потенціи или въ побѣгахъ и это различіе — заложено общее и связывающее. Если культуры взаимно непроницаемы, то они таковы лишь въ своихъ вольныхъ разрастаніяхъ, не въ своемъ необходимомъ фундаментѣ; да и то благодаря общности, или хотя бы родственности этого фундамента сохраняется и возможность нѣкотораго проникновенія и въ чуждыя высшія индивидуализированныя цвѣтенія. Какъ бы то ни было, фундаментъ этотъ общій и обща и преемственна его разработка. Если культура высшая — примѣрно искусство, философія, нравственность — но не только они, а и отдѣльныя другія области — не переходятъ изъ культуры въ культуру, а развиваются въ каждой заново изъ ея основъ, то необходимыя, неотъемлемыя основы жизни, болѣе или менѣе общія для человѣчества, преемственно отъ культуры къ культурѣ передаваемы. И добытое въ одной переходитъ въ нѣкоторой степени по наслѣдству къ слѣдующимъ, какъ твердое достояніе человѣчества. И даже то, что я назвалъ высшими сферами, цвѣтеніями — индивидуальное и неповторимое — опадая на носящую ихъ почву и разлагаясь въ ней, оплодотворяетъ ее, оставляя въ ней свои слѣды, хотя бы слѣды своего разложенія, — тѣмъ также входя косвенно въ преемственное достояніе человѣчества. И въ этомъ смыслѣ культуры значительны не только тѣмъ, что онѣ изъ себя представляютъ, но и тѣмъ, что онѣ вносятъ въ незыблемо накопляющееся достояніе человѣчества, что они даютъ для всякой возможной будущей культуры.
