Даниил Краминов - Сумерки в полдень
«Антон! — начинал Севрюгин, подчеркнув имя дважды и поставив жирный восклицательный знак. — Извини, пожалуйста, что долго не писал тебе, хотя и обещал в Берлине, что напишу, как только вернусь в Прагу. Сразу попал в такой водоворот дел, хлопот и забот, что было не до писем. Но ты должен понять меня: хотя в нынешний конфликт втянута почти вся Европа, чехословаков и нас, работающих здесь, в Праге, он касается больше всего.
Помнишь, я говорил тебе в Берлине, что кое-кто в Чехословакии больше боится потерять свои заводы, чем национальную свободу, и, выбирая между нами и нацистской Германией, предпочтет последнюю? Тебе это показалось преувеличением, а на самом деле все подтвердилось. И нам, живущим здесь, пришлось убедиться, что есть две Чехословакии: Чехословакия трудового люда, готового пожертвовать всем, даже жизнью, чтобы отстоять свою независимость и свободу, и Чехословакия заводчиков и помещиков, которые чувствуют себя ближе к немецким заводчикам и помещикам, чем к своим рабочим и крестьянам. Правительство, именующее себя «слугой народа», в эти кризисные дни больше всего боялось оказаться на стороне трудовой Чехословакии.
Когда стало известно, что правительство приняло требование передать Судетскую область Германии, вся Прага вышла на улицы. Демонстрации и митинги шли с раннего утра и до поздней ночи. В городе трудно было найти улицу, свободную от демонстрантов, или площадь, где не было бы митинга. Особенно много людей собиралось перед Градом — дворцом президента — и у советского полпредства. Хотя оно было оцеплено кордоном полиции, демонстранты стремились прорваться к полпредству, чтобы встретиться с нашими, поговорить, получить заверения, что Советский Союз стоит и будет стоять рядом с Чехословакией. Ораторы призывали защищаться, не отзывать армию от границы, требовали немедленно созвать парламент, чтобы отменить решение правительства, изгнать из правительства капитулянтов. Речи прерывались громкими криками: «Долой правительство Годжи! Да здравствует армия!» Офицеров, случайно оказавшихся поблизости, поднимали на руки.
Президент Бенеш, имя которого, как и имя Годжи, встречалось свистом и возгласами «Долой!», сумел учесть эти настроения и на другой день заменил правительство Годжи «военным правительством» во главе с Сыровы. Оно назвалось «Правительством национального единения», но в него не допустили представителей рабочего класса — ни коммунистической партии, требующей защищать Чехословакию, ни профсоюзов. И все же общее стремление дать отпор угрозе чужеземного вторжения было столь сильно, что улицы больших городов — Праги, Брно, Пльзена — были наутро заполнены демонстрантами, которые встречали каждого солдата восторженными криками: «Да здравствует Крейчи! Да здравствует Сыровы!» Генерал Крейчи — начальник генерального штаба — только что назначен главнокомандующим, а «одноглазый генерал», как зовут тут Сыровы, известен и почитаем за то, что, перебежав во время войны на русскую сторону и став офицером русской армии (в австро-венгерской армии этот сын сапожника был рядовым), собрал под свое начало всех чехов и словаков, оказавшихся в нашем плену, и создал чехословацкий корпус. Этот корпус, как известно, поднял мятеж против Советской власти и, вернувшись в Чехословакию, стал главной военной опорой сначала Масарика, а потом Бенеша. Восторг демонстрантов, приветствовавших Сыровы и Крейчи, был преждевременным. Первый удар пришедшие к власти генералы нанесли не в Судетах, где «свободный корпус» Генлейна занял два пограничных чехословацких города, а в Праге: ночью были захвачены здание Центрального Комитета Коммунистической партии Чехословакии и редакция ее газеты «Руде право»: номер газеты с призывом во всю страницу защищать Чехословакию от нацистского нашествия был конфискован. Генералы спешили «обезвредить» наиболее активную силу, возглавляющую народное движение против капитулянтской политики чехословацкой верхушки.
А в печати и по радио все усиливается и усиливается антисоветская кампания: читателям и слушателям доказывается, что Советский Союз «бросил», «оставил на произвол судьбы», даже «предал»Чехословакию. Дошло до того, что нашему полпреду — я сопровождал его — пришлось отправиться к президенту и прямо сказать, что это нечестно: президент и правительство знали, что Москва готова оказать Чехословакии всю возможную помощь без оговорок и условий. Бенеш обещал «что-нибудь предпринять», но тут же развел руками: «Хотя мои возможности ограничены. Сами понимаете, свобода печати…» Полпред не сдержался. «Свобода печати, — колко заметил он, — не помешала властям конфисковать «Руде право»!
Президент перестал виновато улыбаться и надменно вскинул облысевшую и украшенную бородавками голову.
«Господин посол, — сухо проговорил он, — ваши симпатии нам известны, но я попросил бы вас не вмешиваться в наши внутренние дела».
Как видишь, я был недалек от истины, когда говорил тебе, что не все в Чехословакии обрадуются нашей помощи. Может быть, обстановка заставит кое-кого изменить свое поведение. Но пока все остается так, как есть.
А как там дела у вас? О Чемберлене тут пишут мало, но говорят почти с таким же озлоблением, как и о Гитлере: враг. Как относятся англичане к тому, что делает их премьер? Неужели одобряют? Или в «стране самой старой демократии» народ так же бессилен?
Хотелось бы получить от тебя письмо более подробное и интересное, чем мое, — не мастер я писать. Хотел написать тебе что-нибудь яркое, острое, запоминающееся, а сочинил что-то вроде сухого газетного отчета, достойного пера нашего друга Тихона Зубова. И все же не суди, как сказал бы Тихон, ссылаясь на «мудрого философа», и несудим будешь.
Действительно, Антон, напиши, что там, в Англии, делается. Когда сидишь в одной стране, то видишь лишь одну часть картины, а события многогранны, и правильное представление о них можно создать, только зная другие грани и другие краски. Ну, пока! Жду твоего письма. И чем скорее ты его напишешь, тем лучше.
А. Севрюгин».«Да, Сашка-Некогда прав: события многогранны, и надо многое знать, чтобы понять и правильно оценить их», — подумал Антон, свертывая прочитанное письмо. Чехословакия, над которой, как выражались газеты, нависла «смертельная опасность», предстала перед ним в ином свете. Недавнее известие «Таймс» о том, что лидеры аграрной партии пригрозили призвать в Чехословакию вермахт, если правительство обратится за помощью к Советскому Союзу, вызвало у Антона удивление: разве это возможно? Он подумал, что корреспондент по обыкновению «чуть-чуть» преувеличил, чтобы посеять у англичан сомнения. Не верить Севрюгину Антон не мог: советской помощи боялись не только заводчики и помещики, но и само правительство, призванное стоять на защите нации. Вспомнив сообщение той же газеты о том, что Москва согласилась оказать Чехословакии военную помощь даже в том случае, если Франция откажется выполнять свои договорные обязательства, Антон с тревогой подумал, что мы легкомысленно отдали решение вопроса — воевать нам или не воевать — Бенешу и Сыровы и тем самым вручили жизнь или смерть миллионов своих людей в их нечистые и нечестные руки. И горькая мысль, что его родную Москву обманули, толкнули на опасный путь, настолько взволновала Антона, что он вскочил со стула и принялся ходить по комнате от окна — к двери, от двери — к окну.
Лишь успокоившись немного, он вернулся к столу и открыл последнее письмо. Как и адрес на конверте, оно было написано на машинке, что придавало ему «казенный» вид. Но письмо было от Тихона Зубова, и начиналось оно необычно и весело.
«Целует тебя Галка, и целует, как она говорит, очень-очень крепко, и требует, чтобы ты узнал об этом прежде всего, и поэтому я начинаю письмо с ее поцелуев. Смешно, конечно, потому что поцелуи обычно следуют в конце, но — что поделаешь? — желания слабого пола, как сказал один философ, — закон для сильных мужчин.
Дорогой Антон! Наверно, я потянул бы еще немножко, прежде чем сел писать тебе письмо, но Галка заставляет садиться и писать. Я ей говорю, что писать не о чем, а она говорит, что писать всегда есть о чем и что, когда она пишет своей матери, мудростью которой хвастает при всяком удобном и неудобном случае, или московским подругам, ей не хватает четырех страниц. (Приписка сбоку рукой Гали: «Мать у меня действительно мудрая, а насчет того, что я хвастаюсь ее мудростью. Тихон приврал»). Она может исписать пару страниц, рассказывая о том, что увидела на улице, а что могу рассказать я? Ничего! Разве только то, что берлинские дворники, вооружившись лестницами и ведерками синей краски, замазали вчера все уличные фонари, чтобы свет не был виден сверху. Вчера же было проведено пробное затемнение — по примеру, как пишут газеты, Праги. У входов в бомбоубежища — они указаны большими желтыми стрелами — поставлены дежурные: то ли чтобы показать немецкую доскональность, то ли чтобы припугнуть берлинцев: знайте, мол, что опасность вот-вот грянет с неба.
