Юрий Жуков - Иной Сталин. Политические реформы в СССР в 1933-1937 гг.
Были сформулированы детали будущего, пока еще проблематичного пакта, которые в любом случае должны были закрепить тесные отношения Советского Союза с Францией, а кроме того, предусматривали помощь и на случай нападения Японии. Помимо этого, но уже чисто декларативно, всего лишь как необходимая дань идеологии были занесены в «директиву» и те условия вступления СССР в Лигу наций, на выполнение которых ПБ просто не могло рассчитывать. Среди них — арбитраж «лишь по спорам, которые… будут иметь место после вступления Союза в Лигу»; исключение из статута Лиги наций санкционирования войны для решения международных споров; отмена мандатного управления великими державами ряда территорий; обязательность «для всех членов Лиги расового и национального равноправия»[47].
В полном соответствии с указаниями из Москвы 28 декабря Довгалевский изложил «условия» Полю Бонкуру, который сразу же согласился с большинством советских предложений. Одобрив перечень участников будущего пакта, он подчеркнул: «Самое существенное — это СССР, Польша, Франция и Чехословакия»[48]. По мнению Бонкура, настоящие переговоры о создании Восточного пакта только начинались.
«Директивы» Довгалевскому занесли в «особую папку» решений ПБ, что означало право знакомства с ними лишь для нескольких человек, призванных претворять их в жизнь, и недоступность их для всех остальных членов ЦК. Несмотря на это, Сталин поспешил разгласить тайну, обращая тем возможное негодование со стороны противников вступления страны в Лигу наций исключительно на себя. Уже 25 декабря он принял корреспондента газеты «Нью-Йорк тайме» Дюранти и дал ему интервью. Он вполне преднамеренно намекнул американскому журналисту на секретное решение.
Дюранти: Всегда ли исключительно отрицательна ваша позиция в отношении Лиги наций?
Сталин: Нет, не всегда и не при всяких условиях… Несмотря на уход Германии и Японии из Лиги наций (19 октября и 27 марта 1933 г. соответственно. — Ю.Ж.), — или, может быть, именно поэтому — Лига может стать некоторым тормозом для того, чтобы задержать возникновение военных действий или помешать им. Если это так, если Лига сможет оказаться неким бугорком на пути к тому, чтобы хотя бы несколько затруднить дело войны и облегчить в некоторой степени дело мира, то тогда мы не против Лиги. Да, если таков будет ход исторических событий, то не исключено, что мы поддержим Лигу наций, несмотря на ее колоссальные недостатки.
4 января 1934 г. все центральные газеты Советского Союза опубликовали это интервью. А спустя три недели в Москве открылся XVII съезд ВКП(б). Открылся традиционным отчетным докладом Сталина о работе ЦК за истекшие три с половиной года, который начался с неизменной для такого рода докладов характеристики международного положения. Но Сталин ни словом не обмолвился о самом главном — об уже предрешенном, и в самое ближайшее время, повороте во внешней политике и о том, что его сделало единственно возможным. Скорее всего, Сталин расценил отсутствие какой-либо реакции на свои слова о вроде бы возможной «поддержке» Лиги наций либо как полное непонимание смысла сказанного, либо как нежелание ортодоксальных кругов партии начинать дискуссию по этому поводу. И потому заговорил о более привычном для слушателей, о том, чего от него и ждали, — о революционной ситуации. Правда, в отличие от оценок, данных XII пленумом ИККИ, он отметил, что революционный кризис только назревает, а чуть позже выразился еще более осторожно — «он будет назревать». Затем, как то бывало уже не раз, напомнил об угрозе войны и пообещал делегатам: в случае нападения империалистических держав на СССР, «отечество рабочего класса всех стран», его «многочисленные друзья… в Европе и Азии постараются ударить в тыл своим угнетателям»[49]. Таким весьма прозрачным эвфемизмом Сталин продемонстрировал свою твердую веру в пролетарскую солидарность.
Вместе с тем в докладе прозвучали и явно новые, необычные ноты. Говоря о росте фашизма, о его победе в Германии, Сталин многозначительно заметил:
«Господствующие классы капиталистических стран старательно уничтожают или сводят на нет последние остатки парламентаризма и буржуазной демократии, которые могут быть использованы рабочим классом в его борьбе против угнетателей»[50].
Он впервые обозначил вполне возможную, с его точки зрения, альтернативу мировой революции. И даже не мирный путь компартий к власти, а лишь использование парламентов для защиты интересов трудящихся — то, что до сих пор большевиками и Коминтерном напрочь отвергалось как реформизм.
Затем, вернувшись вдруг к внутренним проблемам, Сталин перечислил по значимости то, на что СССР может рассчитывать в сложившейся международной обстановке. На первое место поставил экономическую и политическую мощь страны, только потом — моральную поддержку трудящихся за рубежом. Но он не ограничился учетом классовой солидарности, а тут же присоединил к ней не менее, судя по контексту, значимое — наличие стран, не заинтересованных в развязывании новой войны, имея в виду прежде всего Францию. На последнее же место Сталин поставил Красную армию, признав тем ее слабость, порожденную отсутствием современного вооружения, так как оборонную промышленность лишь предстояло создать — в ходе выполнения второго пятилетнего плана.
Судя по всему, действительно значимыми, даже решающими в конкретных условиях Сталин полагал усилия советской дипломатии, проводившей «кампанию за заключение пакта о ненападении». Он объяснил такую оценку тем, что между Советским Союзом и некоторыми странами Запада — опять же Францией, а также Польшей «нежелательные отношения начинают постепенно исчезать… атмосфера, зараженная взаимным недоверием, начинает рассеиваться». И сделал отсюда логический вывод, вновь намекнув на близкий поворот внешнеполитического курса. «Если интересы СССР, — сказал Сталин, — требуют сближения с теми или иными странами, не заинтересованными в нарушении мира, мы идем на это без колебаний»[51].
Однако и этого Сталину показалось мало, и он твердо произнес ранее немыслимое, просто невозможное. Отныне единственной для ВКП(б) задачей должно было быть отстаивание, обеспечение национальной безопасности страны, а не становившейся все более призрачной идеи пролетарской солидарности и связанных с нею интересов мировой революции. «Мы, — предельно однозначно пояснил Сталин, — ориентировались в прошлом и ориентируемся в настоящем на СССР и только на СССР»[52].
О грядущих вскоре переменах свидетельствовали и многие другие положения доклада Сталина, в том числе итоговая оценка сложившихся социально-экономических отношений:
«Удельный вес социалистической системы хозяйства в области промышленности составляет в настоящее время 99 %, а в сельском хозяйстве, если иметь в виду посевные площади зерновых культур, — 84,5 %… Социалистический уклад является безраздельно господствующей и командующей силой во всем народном хозяйстве»[53].
Следовательно, несомненно подразумевал докладчик, настало время не просто заявить о завершении НЭПа, но и сделать соответствующие политические выводы, зафиксировать отмеченные сдвиги со всеми вытекающими юридическими и идеологическими последствиями.
Столь же многозначительным оказался и раздел доклада, посвященный собственно партии, положению в ней. Начал Сталин с констатации восстановления ее единства. Сказал, что «разбиты и рассеяны» троцкисты, правые уклонисты и национал-уклонисты, олицетворением последних сделав Н.А. Скрыпника — члена ЦК и ИККИ, наркома просвещения УССР, покончившего с собой в июле 1933 г. Лишь упомянул, не назвав поименно, «его группу», к которой следовало отнести писателей Н. Хвылёвого с его открытым призывом «Прочь от Москвы!», П. Гирняка, М. Ялового (Юлиана Шпола), историков М. Яворского, М. Равич-Черкасского, философа В. Юринца, филологов Е. Курило, Е. Тимченко, театрального режиссера Л. Курбаса, некоторых других, незадолго перед тем обвиненных П.П. Постышевым в пропаганде национализма[54].
Просто перечислив троцкистов, правых, национал-уклонистов, Сталин почему-то не вспомнил о громких, достаточно хорошо известных партии конкретных политических делах, заставивших ПБ и ЦК в октябре 1932-го — апреле 1933 г., то есть как раз за отчетный период, принимать специальные постановления. Словно забыл о деле «контрреволюционной группы», она же «Союз марксистов-ленинцев» М.Н. Рютина, П.А. Галкина, М.С. Иванова, других почти неизвестных партфункционеров, подготовивших манифест «Сталин и кризис пролетарской диктатуры», а также обращение «Ко всем членам ВКП(б)», написанных с откровенно правых позиций и содержавших чисто фракционную критику проводимого сталинской группой курса. Не упомянул докладчик и о потрясшей партию высылке в октябре 1932 г. Зиновьева в Кустанай и Каменева в Минусинск, правда, возвращенных в Москву год спустя. Они были высланы только за то, что знали о документах, написанных Рютиным, но не сообщили о них в ЦКК, как того требовала партийная этика. Умолчал Сталин, хотя прежде непременно использовал бы подобную информацию для разжигания страстей, о деле члена коллегии наркомата снабжения Н.Б. Эйсмонта и начальника Главдорстроя при СНК РСФСР В.Н. Толмачева, обвиненных в правом уклоне. Умолчал и о «бухаринской школе» — «антипартийной группе правых А.Н. Слепкова», за связь с которой исключили из партии и сослали в Тобольск Н.А. Угланова, в 1921–1929 гг. первого секретаря Петроградского и Нижегородского горкомов, Московского обкома, секретаря ЦК ВКП(б).
