Алексей Кофанов - Предвечный трибунал: убийство Советского Союза
В 1930-х это справедливо называлось: саботаж и вредительство.
– Прошу проследовать в зал. Перерыв закончен, – разнеслось из невидимых динамиков. Все втянулись внутрь.
– Приглашается свидетель Рыжков Николай Иванович! – возгласил Адвокат.
Публика оживилась. Деятель такого ранга пока что фигурировал лишь один – сам Горбачев. Ведь Рыжков побывал не кем иным, как председателем Совета министров, главой перестроечного правительства!
Рыжков
Вошел седой и плотный дед, слегка похожий на актера Лесли Нильсена. Только потяжелее. И тот рожи корчит, а этот малоподвижен. Впрочем, нет, вообще почти не похож – но надо ведь как-то упорядочить неизвестное лицо! Любое новое явление всегда стремятся сравнить с чем-то знакомым, так в душе восстанавливаются равновесие и покой…
Он казался уверенным и глядел вперед строго, сурово даже. Увидев подсудимого, слегка кивнул. Видимо, жизнь научила его ничему не удивляться.
– Николай Иванович, – вкрадчиво начал Адвокат. – Вы работали с моим клиентом много лет, перестройку вместе двигали. Тут некоторые высказывались, будто бы он нарочно разваливал систему управления. Опровергните, пожалуйста, эту клевету!
– Ну что вам сказать… – начал свидетель хриплым, тяжелым голосом. – Да, я был предсовмина и членом политбюро, методы Горбачева мне известны. Могу, например, сообщить такой факт: вечером, накануне заседаний политбюро, я получал материалы о том, что предстояло обсудить, 100–200 страниц. Не только осмыслить, но и прочесть за одну ночь это невозможно[30].
Адвоката передернуло. Он повернулся к Горбачеву, тот отвел глаза. Свидетель явно пошел в непредвиденном направлении.
– Так происходило регулярно? – сразу включилась Прокурор.
– Почти каждый раз. Вообще не помню случая, чтоб мне удалось спокойно обдумать материалы.
– Тогда навалилось, не успевали разгребать, – вмешался подсудимый.
Адвокат его сразу поддержал:
– Да, мой клиент получил тяжелое наследство застоя, многие вопросы приходилось решать в авральном порядке!
– Но на пару дней раньше прислать материалы – что, нельзя было? – возразила Прокурор. – Фронт никто не прорывал, Гудериан к Москве не мчался…
Тут мне ее лицо опять показалось удивительно знакомым.
Адвокат посмотрел на Горбачева, мол: «Что скажешь?» Но тот в ответ лишь повел рукой с выражением: «Ну что ж ты? Давай работай! Тебе деньги плачены». Не получив информации, Адвокату пришлось смолчать.
– Я говорил тогда Горбачеву: куда бежим? Давай осмотримся, подождем, перестанем накручивать один вопрос на другой, чтобы иметь возможность их осмыслить, да и силы и средства перестанем разбрасывать! – продолжил свидетель. – Но складывалось впечатление, что именно эта спешка и была самоцелью.
– Может быть, завалив политбюро суетой текучки, генсеку удавалось порой протащить решения, которые при спокойной голове вы бы заблокировали? – подсказала Прокурор.
Рыжков кивнул:
– Возможно. Мы почти всегда голосовали, не успев толком подумать.
– Да нас подкосил экономический кризис! – перебил Горбачев, ибо опять запахло жареным.
Судья отрезал:
– Экономические вопросы мы изучим на отдельном заседании.
– Повторяю: это было тяжелое наследие застоя! – упрямо настаивал Адвокат. – Умысел по завалу делами не доказан!
– Хорошо, хорошо. Обвинение не доказано, – признал Судья. – Нужен анализ конкретных ситуаций, детальная вычитка документов – сейчас все это неосуществимо. Свидетель, продолжайте.
Рыжков подумал немного.
– Добавлю как глава правительства. Нас тогда критиковал кто ни попадя, зачастую безграмотно и расхлыстанно, как на базаре. Пресса пестрела обвинениями в мой адрес и адрес министерств.
– Коля, так писали ж правду! – вставил подсудимый. – Вы ангелы, что ль, были?
– Сейчас не об этом, – отмахнулся Рыжков. – Не станем сейчас валить друг на дружку, кто был хуже! Конечно, проблемы имелись.
– Так что ж вы хотите сказать? – допытывался Адвокат.
– Вот что хочу сказать: безудержно ругали всех. И министров, и генсека, и ЦК, и Верховный Совет…
Горби хмыкнул:
– Чем же ты, Коля, недоволен? Все справедливо. Это гласность.
– Не совсем. Власть хаять мог каждый, но вот наши ответные статьи, с разъяснением причин происходящего, никто не печатал. Так что однобокая какая-то вышла гласность, в одну сторону – лишь на подрыв существующего строя[31].
– Тогда вы об этом заявляли? – спросил Судья.
– Многократно. И на политбюро, и Горбачеву лично.
– Каков итог?
– Ноль. Даже наоборот: критиков власти становилось еще больше. Как дракон в сказке: голову срубаешь – девять новых растут. А нам печататься так и не давали.
Бесспорно, столь осведомленный политик мог рассказать Трибуналу много любопытнейших подробностей. Весь зал настроился слушать его дальше. Наверное, обвинение от начала до конца можно было выстроить лишь на его показаниях – но Адвокат внезапно сообщил:
– Свидетель Рыжков отклоняется.
Публика возмущенно загалдела.
– Мы вызвали его по ошибке, – добавил защитник. – И имеем право отозвать.
– Обвинение не возражает? – для порядка осведомился Судья.
Прокурор ответила:
– На здоровье. Доказательств вины и так хватит.
И свидетель ушел.
А я вспомнил читанную где-то историю о нем.
Однажды вечером в декабре 1985-го генсек позвонил Рыжкову:
– Коля, заходи, разговор есть.
Рыжков, недавно ставший председателем Совмина, послушно отправился на третий этаж кремлевского здания.
Кабинет генсека был подавляюще велик, но мрачен и неудобен. Он тянулся вдоль окон, поскольку от коридора его отделяла несущая стена, и коренная перепланировка оказалась невозможной. Как знать, может, это добавочно подзуживало к перестройке? Не мне, так всем?
Мебель в кабинете стояла новая, итальянская; все отечественное лидера страны раздражало. Красивый темно-вишневый стол с полукруглой тумбой. Два кожаных кресла для гостей, нарочно низенькие – чтоб посетитель взирал на хозяина снизу вверх и проникался своим ничтожеством. Сбоку, ближе к двери – стол заседаний для «ближнего круга»: всего на шесть мест. И то много…
Имелся еще столик в углу, за которым Горбачев любил пить кофе, и небольшой книжный шкаф. Пол застилали дорогие ковры. А потолок был куполообразным, под ним сияли огромные хрустальные люстры[32]. Храм, да и только.
К кабинету примыкала комната отдыха, в которой генсек, по его словам, так никогда и не прилег, даже чувствуя себя неважно. О да. «Все-то ты в трудах, государь, все в трудах… аки пчела».
Рыжков прошел через сумрачную приемную, где сидела сумрачная охрана и личные секретари Горбачева. Оттуда можно было попасть и в «Ореховую» комнату, обшитую панелями этого дерева, где политбюро обычно решало вопросы, – но шеф вызвал лично к себе.
Предсовмина вошел беззвучно, и его не сразу заметили. Он решил на всякий случай воспользоваться этим и разведать обстановку: хоть пару фраз – о чем тут без него?
Горбачев и Лигачев сидели спиной к двери, и генсек втолковывал:
– Плановая экономика – это вчерашний день. Нужно перейти к свободному рынку, он сам себя организует, стихийно.
– Погодите, Михал Сергеич. Как же без планирования?! Да мы все в жизни планируем, без этого никак! Вот вы захотели стать юристом – и составили план: приехать в Москву, поступить в МГУ, окончить… А если б ждали, пока стихийно станете юристом?
– Это демагогия, – отрезал генсек. – Егор, ты что, против перестройки?
– Конечно нет, Михал Сергеич! Однако… меру надо знать. Помните, Ленин говорил: «У нас ужасно много охотников перестраивать на всяческий лад, и от этих перестроек получается такое бедствие, что я большего бедствия в своей жизни и не знал. Не перестраивать, а, наоборот, помочь надо исправить те многочисленные недостатки, которые имеются в советском строе и во всей системе управления, чтобы помочь десяткам и миллионам людей»[33].
Горбачев уважительно покачал головой и языком цокнул:
– Наизусть помнишь? Ну ты молодчик, Егор… Однако ты мне Ильича в нос не суй, тогда ситуация другая была. О, Коля пришел!
Он повернулся к Рыжкову, но вставать не стал, так руку протянул.
– Я что тебя звал-то: пора Гришина менять, засиделся. У тебя мысли есть?
Речь шла о Викторе Гришине, который руководил столичной парторганизацией (то есть всей Москвой) уже почти двадцать лет. Кадр он был старый, брежневский, и годами не юн – короче, в перестройку не вписывался. Это было ясно каждому.
Рыжков осторожно прозондировал почву, вопросом на вопрос:
