Даниил Краминов - Сумерки в полдень
— Скажи ему, что телеграмма адресована генералу Гамелену и мы должны передать ее тому, кому она адресована.
Адъютант, выслушав перевод, вскинул голову еще выше, словно повинуясь невидимым удилам. Антону показалось, что длинные, холеные усы адъютанта встопорщились, как у кота перед дракой. Ковтун встретил сердитый взгляд француза, лишь прищурив глаза. Адъютант проворчал что-то де Шессену, а тот сказал Антону:
— Господин адъютант не считает возможным беспокоить генерала, пока не узнает, насколько важно сообщение, которое вы привезли.
Ковтун, по-прежнему глядя прищуренными серыми глазами в лицо адъютанта, зло проговорил:
— Скажи ему, что командующий Вооруженными Силами Советского Союза не будет обращаться по пустякам к командующему вооруженными силами Франции.
Адъютант склонил голову, щелкнул каблуками и, круто повернувшись, пошел к своему столику. Де Шессен последовал за ним, что-то горячо говоря и энергично жестикулируя. Видимо, поддавшись его уговорам, адъютант взял со стола какую-то бумагу и, осторожно открыв дверь, скрылся за нею. Де Шессен повернулся к Антону, торжествующе улыбаясь.
Однако прошло не меньше пятнадцати минут, пока черноволосый офицер вновь показался на пороге кабинета.
— Входите!
В просторной гостиной с диванами и креслами, обитыми золотистым штофом, их встретил одетый в штатское плотный старик, в котором Антон узнал Гамелена. Его полное лицо было морщинистым и обрюзгшим, но суровые, проницательные глаза излучали властность и силу.
Ковтун, вытянувшись, четко отрапортовал, что прибыл передать главнокомандующему Франции телеграмму наркома обороны Советского Союза, и, раскрыв папку, вручил генералу лист с текстом телеграммы. Гамелен осторожно, двумя пальцами взял лист, недоуменно глядя то на Ковтуна, то на адъютанта: он не понимал, что ему говорили, не знал, что ему вручили. Антон поспешил перевести слова Ковтуна, де Шессен — Антона. Затем в таком же порядке — сначала Ковтун, потом Антон и, наконец, де Шессен — изложили Гамелену содержание телеграммы. Генерал аккуратно сложил лист вдвое и, подав адъютанту, сказал что-то коротко и строго, но де Шессен выхватил лист из рук адъютанта и, почтительно изогнувшись перед генералом, старательно перевел телеграмму на французский, невольно выдав свое знание русского языка. Гамелен сделал два шага вперед, протянул Ковтуну руку и, глядя ему в глаза, сказал (переводил на русский де Шессен), что благодарит за полученную телеграмму и что соответствующий ответ маршалу Ворошилову будет направлен в Москву. Он сожалел, что телеграмма не застала его в Париже, потому что тогда он смог бы еще вчера рассеять возникшие здесь сомнения относительно желания и готовности России выполнить свои договорные обязательства.
Довольные тем, что удалось выполнить поручение, Антон и Ковтун покинули апартаменты генерала и, сопровождаемые де Шессеном, спустились по мраморной лестнице в вестибюль, все еще полный французских и английских офицеров. У самого входа они столкнулись с Горемыкиным, появившимся из боковой двери.
— Ты? Здесь? — Антон удивился. — Зачем?
— Встречался с приятелем, — ответил Горемыкин.
— Приятели среди французов, прилетевших из Парижа?
— А почему бы и нет? — Горемыкин хитровато усмехнулся.
— У нас машина, — сказал Ковтун. — Если тебе в полпредство, подвезем.
Когда сели в машину, Ковтун похвастался:
— А мы только что побывали у генерала Гамелена.
— Да что ты говоришь! — иронически воскликнул Горемыкин. — То-то я смотрю, от вас вроде бы сияние исходит, будто к святым мощам приложились.
— Говорить серьезно с тобой невозможно! — возмущенно произнес Ковтун.
— Ну а если я всерьез спрошу, что вы у него делали, ты же не скажешь, — заметил Горемыкин. — Будешь намекать, что более важной тайны не было и не будет, хотя то, что ты скрываешь, уже не тайна или скоро перестанет быть тайной. Весть о том, что какой-то высокопоставленный советский офицер приехал в отель к французам и с утра совещается с Гамеленом, уже облетела весь отель, и знакомый газетчик, которого я там встретил, стал допрашивать меня, верно ли, что сюда прибыл представитель советского генштаба, в каком он ранге и встретится ли он с начальником генштаба Великобритании. Я не стал ему врать, хотя и хотелось, но и правды не сказал, чтобы не разочаровывать: пусть разносится слух, сейчас нам это на пользу.
— А какая же польза?
Горемыкин посмотрел на недоумевающего Ковтуна с укоризной.
— Один сведущий человек сказал мне, что Боннэ нашептывает в Париже всем, кто желает слушать, будто Россия не готова и не намерена выполнять свои обязательства по договору с Францией и Чехословакией, а вчера повторил это же англичанам.
— Сегодня Гамелен сможет опровергнуть выдумку Боннэ, — заметил Антон.
Ковтун предостерегающе поднял руку, останавливая его. Антон, чтобы замять возникшую неловкость, торопливо спросил:
— А что рассказывает твой французский приятель?
— Ничего хорошего не рассказывает, — ответил Горемыкин серьезно, даже немного подавленно после короткого молчания. — Говорит, что в Париже сейчас поклонников Гитлера больше, чем в Лондоне, что теперь модно восхищаться им и что роль «кливденской клики» во Франции играет сам «Комите де форж» — «Железный комитет».
— «Железный комитет»? — переспросил Антон, недоумевая.
— Приятель говорит, что в руках этого «Железного комитета» почти вся французская промышленность, что он в самых дружеских отношениях с покровителями Гитлера — Крупном, Тиссеном, Маннесманом, Фликом. На недавнем банкете комитета один из директоров, подогретый вином, под смех и аплодисменты выпивших участников сказал, что вся Чехословакия не стоит жизни одного французского солдата. И это выражение гуляет теперь по страницам почти всех парижских газет.
— Барнетт утверждал однажды, что это выражение, правда, применительно к английскому солдату, сочинил и пустил по берлинским гостиным посол Гендерсон, — сказал Антон.
— Да, разыгрывается поразительная комедия на сцене, которую называют политикой.
— Какая комедия? — возмущенно переспросил Горемыкина Ковтун. — Мы накануне большой войны, она может вспыхнуть каждый день, каждый час, а ты говоришь, комедия…
— Не принимай все всерьез, друг мой Олесь. Если верно то, что я узнал сегодня, то до войны еще далеко.
— А что ты узнал? — в один голос спросили Антон и Ковтун, поворачиваясь к Горемыкину. — Что?
— Так я и сказал вам, — со злорадной ухмылкой ответил он. — Вы секретничаете, а я вам все выкладывай? Ждите, когда рак свистнет! Доложу Андрею Петровичу, а он пусть решает, сказать вам или не сказать. — Горемыкин выскочил из машины и бросился к двери полпредства, будто и в самом деле опасался, как бы не выпытали его секрет.
Глава шестая
Во второй половине дня Сомов, зашедший с каким-то делом к Звонченкову, сказал, что в Лондоне начинается демонстрация.
— Большая? — спросил Звонченков, не проявив особого интереса.
— Очень, — подтвердил Сомов. — Мой знакомый в Транспорт-хаусе сказал, что такой демонстрации столица давно не видела.
— Транспорт-хаус благословил ее?
— Разумеется. В Лондоне трудно что-нибудь сделать без согласия Бэвина и его профсоюза. Транспортники держат все в своих руках.
— И даже лейбористскую партию? — несколько иронически полюбопытствовал Антон, вспомнив замечание Сомова об отношениях между профсоюзами и лейбористами.
— И даже лейбористскую партию, — уверенно, не замечая иронии, подтвердил Сомов. — В кармане Бэвина более миллиона профсоюзных голосов, и счетчики на конгрессах смотрят прежде всего на его руку.
Только что вернувшийся Горемыкин сообщил, что колонны демонстрантов движутся от окраин города к центру, куда, наверно, доберутся часа через полтора: они идут медленно.
В день своего приезда в Лондон Антон видел демонстрацию на Трафальгарской площади, запомнил многолюдные колонны, которые, как ручьи в озеро, вливались в ее огромную чашу. Это было мощно, шумно, внушительно. Ему захотелось посмотреть зарождение демонстрации — те ручейки, что превращаются потом в людские потоки, которые несут с окраин в центр столицы гнев и ненависть, осуждение и протест, и он сказал об этом Звонченкову.
— Ну что ж, посмотри, — разрешил тот. — Зрелище поучительное. Как говорит Андрей Петрович, демонстрация — это средство выражения воли тех, чей голос не слышен ни в прессе, ни в парламенте. Только будь начеку. Заметишь осложнения, сразу уходи.
— Какие осложнения?
— Между демонстрантами и полицией. Приказано демонстрантов не пускать в центр города. Когда они начнут приближаться к центру, сверни в соседнюю улицу.
