Уолтер Лакер - Черная сотня. Происхождение русского фашизма
Прошло более двухсот лет, и сейчас мы слишком хорошо осознаем наивность людей Просвещения. Они оценивали человеческую личность и человечество в целом чрезмерно оптимистично. Спустя пятьдесят лет после поражения фашизма все более остро ощущается необходимость в противовесе этой идеологии. Просвещение вновь выходит на сцену как защитник свободы и справедливости против сил тьмы и варварства. Между ними проходит линия фронта и в современной России.
На этом этапе дискуссии русские «либеральные консерваторы»[478] склонны цитировать Екклесиаста: «Всему свое время и время всякой вещи под небом»; «время разбрасывать камни, и время собирать камни» (Еккл. 3, 1; 3, 5). После столь долгой борьбы не пришло ли время всем мужчинам и женщинам доброй воли убрать баррикады и объединить силы для перестройки и исцеления?[479] Страна, которая видела так много конфликтов, очень нуждается в мирном сотрудничестве. Но для сотрудничества необходим фундамент. Сможет ли русская правая — с ее упором на русскую исключительность, на русофобию, с ее глубокой ненавистью к космополитам и «культурным нигилистам», с ее психологической потребностью иметь врагов — хотя бы вообразить, что она разбирает баррикады? Может быть, они нужны ей так же, как Хонеккеру была нужна Берлинская стена?
Различаются ли (благотворный) патриотизм и (злокачественный) национализм лишь степенью любви к родине, как это видит Лихачев? Каждый любит или должен любить свое отечество, но опасен тот, кто приносит в жертву этой любви все остальные человеческие связи, ценности и обязательства.
А может быть, патриотизм и национализм: — это лишь две стороны одной медали, или, точнее, две разные страницы в географическом атласе? Часто отмечают фундаментальную разницу между либеральным западным и авторитарным восточным национализмом[480]. Национализм на Западе возник в странах этнически относительно однородных или, по крайней мере, с точно определенными границами; у них были высоко развиты экономика и культура. Национализм в Восточной Европе (и в «третьем мире») возник — или был изобретен — в совершенно иных условиях. Отсюда его антилиберализм, подавление меньшинств, частые конфликты и войны с соседями и вообще разрушительный характер. Разумеется, и национализм на Западе не всегда соответствовал высоким стандартам. Но после горьких уроков двух мировых войн западный национализм в целом утратил агрессивность.
В последние годы националистические политики и группировки растут как грибы по всей Восточной Европе и в республиках бывшего Советского Союза. Поскольку они склоняются либо к сепаратизму, либо к экспансии (либо к тому и другому вместе), постоянно существует огромная потенциальная опасность новых конфликтов и дестабилизации. Нельзя рассчитывать, что умеренный национализм возьмет верх над агрессивным. И совершенно не важно, почему люди становятся националистами, — потому ли, что они фанатики (негодяи, романтики, невротики), потому ли, что такова цена модернизации, или по объективной, практической необходимости[481]. Похоже, что национализм становится существенным условием человеческой жизни на современном этапе истории, даже если он основан всего лишь на воображаемых связях.
VIЧто внес Солженицын в мировоззрение умеренных русских националистов? Во многом именно его мысли были главным источником их вдохновения. Можно вспомнить, что многие предсказания Солженицына (о слабости Запада, о китайской угрозе и прочие) оказались неверными. В 70-е годы он пришел к пессимистическому выводу о том, что половина человечества катится под откос и еще пятнадцать процентов балансируют на грани падения («Наши плюралисты»). В 70–80-х годах он жаловался, что Запад постоянно отступает перед советской агрессией. Однако в оценке российской ситуации он чаще оказывался прав. В отличие от крайней правой, он не винил одних инородцев во всех несчастьях России; центральная тема его размышлений — необходимость в покаянии и моральном перерождении. В отличие от крайней правой, он в принципе не отвергает и демократическую систему. Но он считает, что в обозримом будущем Россия не будет к ней готова. Нуждам России больше всего соответствует авторитарное правление с человеческим лицом, считает Солженицын. Он расходится с либералами по самым основным вопросам. Как и у славянофилов, центральное место в мировоззрении Солженицына занимает концепция внутренней свободы; по его мнению, западный плюрализм, капитализм и политическая демократия породили материалистическое общество, лишенное духовных ценностей. Для России он провидит иное будущее; он человек глубоко верующий, гуманизм и общечеловеческие ценности для него значат немного. Его взгляд на возможность совершенствования человеческой природы — взгляд консерватора. Доктрину Солженицына называют «нео-неославянофильской», но термин «русофильская» был бы более точным. Он не сторонник русского империализма и не государственник, хотя его, без сомнения, крайне огорчает утрата многих русских территорий. Наконец, в отличие от демократов, он считает, что царский режим, существовавший до 1917 года, хотя и не был идеален, все же являл собой наименьшее зло во всей русской истории. Поэтому февральская революция 1917 года была актом высшего безумия, который неотвратимо привел к победе большевизма. Многие тома «Красного колеса», которое он пишет более двух десятилетий, — попытка доказать это с помощью документального романа[482].
Авторитет Солженицына весьма высок в националистических и правых кругах, лишь крайние экстремисты обвиняют его в измене, в доносительстве на солагерников и прочих преступлениях. Даже критики слева восхищаются его отвагой во времена публикации «Одного дня Ивана Денисовича» и в целом признают, что «Архипелаг ГУЛАГ» имел историческое значение для либерализации советского общества. На Западе творчество и идеология Солженицына 80-х годов в общем оцениваются отрицательно — в отличие от раннего творчества. Дело вовсе не в том, что его критика Запада была совершенно некомпетентной и что он не понял и даже не попытался понять основы западной мысли и образа жизни. Его политическая философия была дилетантской; она неоригинальна и содержит идеи уже известные, не раз обсуждавшиеся, давно принятые или отвергнутые. Один выбирает гуманизм, либеральную демократию и интернационализм, другой — религию, консерватизм и доктрину «Россия прежде всего»; это личный выбор, и его нельзя одобрять или порицать, оправдывать или осуждать. Во многом различие между Солженицыным и Сахаровым — это различие между консервативным и либеральным утопизмом.
Многих да Западе раздражали притязания Солженицына на роль, первопроходца антикоммунизма. Он, по-видимому, искренне верит, что до него практически никто ничего не знал о ГУЛАГе. Хотя его книга, вероятно, самая большая на эту тему, существует целая библиотека других работ, известных широкой публике. Еще громче кричит об этом Игорь Шафаревич, солженицынский Санчо Панса. Шафаревич уверяет, что западный либеральный истеблишмент оправдывал и защищал сталинизм от начала и до конца[483]. На деле, западные либеральные антисталинисты были наиболее осведомленной и мощной оппозицией сталинизму задолго до того, как Солженицын и Шафаревич появились на сцене. И их отрицание сталинизма было безоговорочным.
Заслуга Солженицына в том, что он (в отличие от крайней правой) понял: в современной России нет места русской идее старого образца — с главным акцентом на имперскую миссию. Нынешняя задача русских патриотов — перестроить общество и страну, а не править другими народами. Русская идея, как ее понимали славянофилы, была во многом мессианской: предполагалось, что в конечном счете Россия должна обрести духовное спасение и принести его Западу. Уверенность в моральном вырождении и плоском материализме Запада так же глубоко укоренилась в русском националистическом мышлении, как и в немецком. Нет сомнения — западное общество во многом несовершенно. Но из этого отнюдь не следует, что в обозримом будущем именно Россия сможет предложить Западу средство от его болезней. Здесь уместней был бы девиз: «Мессия, исцелися сам!» — или что-то в этом роде. Может быть, на исходе нынешнего чистилища Россия и сообщит миру что-то важное и универсальное. Однако нет никакой уверенности, что нечто подобное вообще произойдет. Во всяком случае, до этого еще очень далеко.
VIIВ XX веке правый национализм во Франции распространился от де Рояля До «Аксьон франсез» и далее — до фашистских партий. В Великобритании — от Черчилля до Освальда Мосли. Спектр русской правой столь же широк. Де Голль и Черчилль отличались от фашистов их стран не только тем, что не желали жить под оккупацией и подчиняться иностранному агрессору, вознамерившемуся покорить их страны. Они приняли демократические правила игры, а позднее, не теряя веры в исключительные достоинства своих стран, пошли на деколонизацию и стали вместе с соседями устраивать новый демократический порядок в Европе. Они терпимо относились к своим противникам внутри страны. Когда во время войны в Алжире де Голлю предложили арестовать Сартра (тот призывал французских солдат к дезертирству), он с порога отклонил предложение, заявив: «Сартр — тоже часть Франции». Столетием раньше Бисмарк, твердокаменный автократ, принял парламентаризм, хотя и испытывал при этом сильное внутреннее сопротивление. Готова ли к такому поведению русская правая? Конечно, некоторые правые и без того призывают к покаянию и терпимости, и им нечему учиться у западных демократов. Однако настоящая книга в основном о тех, кто еще не дорос до этого, а может быть, не дорастет никогда. Когда-то европейская правая также отвергала идею свободы и к современной демократии пришла лишь постепенно. «Дойч-национален» и «Аксьон франсез» были ярыми противниками демократии. В 90-е годы прошлого века интеллектуалы Западной Европы были настроены антилиберально. Главными врагами были капитализм, парламентская демократия, либеральное буржуазное общество и его культура. Это был бунт против разума и позитивизма; иррационализм, насилие, кровь и почва, расизм и различные volkisch доктрины стали завоевывать умы. Все это сыграло на подготовку двух мировых войн. Россия не восприняла этой интеллектуальной моды, лишь «Вехи» выступили против материализма, — но не против демократии. Однако русское общество никогда не принимало либерализма: российской реакцией на радикализм стала «черная сотня», которую породили революционные события 1905 года; она была и антилиберальной, и антикапиталистической. «Черная сотня», как и «Аксьон франсез», стояла на полпути к фашизму — со своим популизмом, антикапиталистическими настроениями, ксенофобией, агрессивным национализмом и еще неразработанным (или, если так можно выразиться, «ненаучным») расизмом[484]. К тому же «черная сотня» была тесно связана со столпами старого режима — монархией и церковью. Ей было трудно приспособиться к современному, постоянно меняющемуся миру. Она не смогла выделить из своей среды лидера и создать хорошо организованную централизованную партию. Черносотенная пропаганда потерпела поражение среди большей части населения.
