Уолтер Лакер - Черная сотня. Происхождение русского фашизма
Насколько справедливо различие между патриотизмом и национализмом, отмеченное Лихачевым? Его суждение, несомненно, находит сторонников во всем мире. Что мы понимаем под патриотизмом? — спрашивает французский философ Клод Казакова. Очевидно, что это слово происходит от латинского patria — «страна отцов»; ее не выбирают, она достается нам волей случая, по рождению. Однако в европейском сознании с древних времен отечество — не просто страна, в которой человек живет, но страна, которую он любит, с которой связан многими нитями традиций и культуры, которую он принимает и которая принимает его. Националист же превращает отечество в фетиш, субъект исключительного культа. Его любовь к отечеству неизмеримо выше, чем любая другая любовь к любому другому отечеству; его отечество коренным образом отличается от всех прочих и предпочтительнее всех прочих. Его национальный долг важнее всех остальных обязанностей: «Националисты — чрезмерные и исключительные патриоты, их патриотизм ограничивает их гуманизм»[471].
Но русские националисты из крайней правой яростно возражают против такой дифференциации. Самые примитивные из них ставят знак равенства между патриотизмом, национализмом и шовинизмом и утверждают, что до большевистской революции слово «черносотенец» был синонимом слова «патриот»[472]. Более образованные правые избегают столь вопиющих заявлений, даже «Память», не говоря уже о менее экстремистских группировках, предпочитает термин «патриот» термину «шовинист». Оправдывая задним числом «черную сотню», они в большинстве своем (кроме разве что ультраправых сектантов) избегают самого этого термина, так как он чересчур одиозен. Но в душе своей и в политической практике крайние правые не слишком различают патриотизм и национализм. Для них национализм — самое святое в жизни, только в принадлежности к нации (или народу) жизнь личности обретает духовный смысл; различия между нациями носят фундаментальный характер, и преданность своей нации стоит выше всех прочих обязанностей человека. Таковы, в общих словах, взгляды большинства русских националистов. В этом контексте несущественно, считают ли они свою нацию выше других: одни считают, другие — нет. Кто принадлежит к нации? Только этнические русские, к тому же православные. Католики, мусульмане, протестанты, евреи могут быть российскими подданными, их можно терпеть, им можно предоставлять свободу вероисповедания и даже некоторые гражданские права. Но поскольку «Святая Русь» для них ничего не значит, они не могут быть настоящими русскими. Некоторые просвещенные правые согласны на уступки: кое-кто из не русских по крови могут стать настоящими русскими патриотами и полностью слиться с Россией — ценой огромных усилий и готовности к жертвам во имя отечества. Но таких всегда будет очень немного. Крайние правые не делают никаких исключений: «Жид крещеный — вор прощеный», — говорит русская пословица.
Такого рода аргументация ввергает русскую правую в бездну проблем и противоречий, которые, по-видимому, неразрешимы. Проверять религиозность русской нации в посткоммунистическую эпоху — бессмысленно, ибо, как уже отмечалось, даже по самым благоприятным опросам менее половины населения России относят себя к верующим, а соблюдают православный ритуал и того меньше[473]. Заменить религиозный тест расовым вряд ли возможно, ибо для всех, кроме ультраправых сектантов, такой вид проверки абсолютно неприемлем — отчасти из-за памяти о нацизме. В любом случае расовый критерий неприменим в стране, пережившей столь бурное смешение рас и народов. Было бы интересно как-нибудь провести в России генетическое исследование; результаты его, вероятно, удивили и поразили бы многих националистов. Они пришли бы к заключению, что (перефразируя Кодекс Наполеона) «la recherche de l'origine est interdite»[474].
И все же разница между патриотизмом (добром) и национализмом (злом) остается открытым вопросом по многим причинам, в том числе и историческим. Патриотизм не всегда пользовался таким уважением, как ныне. Не только Сэмюэл Джонсон[475] говорил, что патриотизм — последнее прибежище негодяя, и не один Драйден[476] мог сказать: «Дураком довелось бывать, но патриотом — никогда». Лессинг писал другу, что он не знает, что такое «любовь к родине» — в лучшем случае это «героическая слабость», которой он был бы рад избежать. Шиллер, которым восхищались и которого цитировали в России, может быть, не меньше, чем на родине, писал другу в год Французской революции, что «патриотические интересы важны только для незрелых наций», а писать лишь для одного народа — ничтожная и банальная цель. Гете до конца жизни придерживался того же мнения, а Пушкин жаловался на несчастье быть рожденным в России. Шафаревич, самый неутомимый охотник за русофобами, особенно выделил и заклеймил Гейне за неуважение к национальным идеалам. Гейне был евреем, его обвинить легче всего, но каждый, кто знаком с историей европейской культуры, знает, что и в век Просвещения, и в следующую за ним эпоху царило полное безразличие к патриотизму. Люди того времени были космополитами, они верили в Humanitas и прогресс всего человечества, в системе их ценностей ни патриотизм, ни национализм не занимали высокого места.
Хотя некоторыми корнями национализм уходит в XVIII век, можно считать, что он был изобретен в Европе (как сказал Э. Кедури) лишь в эпоху наполеоновских войн — и с этого времени начинается его победоносное шествие по миру. С тех пор не прекращаются споры: национализм — это добро или зло? Либералы (и марксисты) себе на беду традиционно недооценивали его политическое значение. Несомненно, европейский национализм XIX века нередко (но не всегда) был положительной, объединяющей силой (подобно тому, как семья и клан — или империя — объединяли людей в более ранние исторические периоды), союзником демократии. Но в XX веке он чаще был союзником (или орудием) агрессивных, тиранических режимов, приводил к постоянным конфликтам, репрессиям, порождал нетерпимость и лишь разделял людей. Есть и другое мнение: сам по себе национализм — не хорош и не плох, это естественное явление, а разрушительные войны бывали задолго до его возникновения. Но поскольку средства уничтожения стали гораздо более смертоносными, а войны — гораздо более разорительными, чем прежде, то и побудительные мотивы, такие, как национализм, также стали намного опаснее. Между идеями Гердера или демократическим национализмом Мадзини и Гарибальди и межнациональными конфликтами в Восточной Европе наших дней нет ничего общего. И националистов вдохновляют отнюдь не идеалистические концепции. Льюис Намир[477] в одной из своих работ высказал такое суждение: на определенном этапе истории в странах Центральной и Восточной Европы стала престижной государственная служба, соответственно вопрос о языке приобрел величайшее значение, а из споров о языке возник национализм.
Это наблюдение относится к XIX веку. Но оно справедливо и для современной Восточной Европы, и, a fortiori, для большинства республик бывшего Советского Союза. Главной объединяющей силой стала ксенофобия, а идеологические претензии ксенофобов в области истории и культуры чаще всего лживы: среди исторических лиц, возведенных в «герои», негодяев обычно столько же, сколько святых. Агрессивный национализм, с его насущной потребностью иметь врагов, помогает демагогам властвовать над толпой, он отвлекает общество от подлинно важных проблем, стоящих перед ним, — экономических, политических, экологических. Короче говоря, национализм такого рода — верный путь к катастрофе. Ранние идеологи национализма — виднейший из них Гердер — были гуманистами. Их занимали вопросы национальной принадлежности и групповой культуры, они считали, что все культуры (как и все народы) равны перед Богом. Они жили в традициях Просвещения. Вот тут мы подходим к коренному различию между современным правым национализмом в России (и в любой другой стране) и его первоисточником: суть — в анти-Просвещении. Для крайних правых националистов философия Просвещения — дело дьявола. Космополитическая идея «гражданина мира», концепция общечеловеческих ценностей презренны, они прямо противоположны ценностям и идеалам подлинного патриота. Так было не всегда. Когда в своей знаменитой «Пушкинской речи» Достоевский провозгласил, что судьба России — это, бесспорно, судьба общеевропейская («западная», говоря современным языком) и универсальная, когда он говорил об общечеловеческом гении Пушкина и утверждал, что быть подлинно русским — значит быть братом всех людей и вселенским человеком (курсив оригинала), — он, возможно, был слишком возбужден и изъяснялся не вполне связно, но, несомненно, был искренен. Сегодня нельзя представить себе оратора русской правой с такими настроениями. Распалась связь времен — произошло восстание против здравого смысла, и идеи свободы и общечеловеческих ценностей были отброшены.
