Инна Соболева - Победить Наполеона. Отечественная война 1812 года
Маршалы и генералы, самые близкие ему люди, с которыми он много лет делил и славу, и страдания, явились в Фонтенбло и заявили, что не хотят, чтобы Париж повторил участь Москвы. Он спросил, чего они от него хотят. И они ответили: «Отрекитесь в пользу сына». Едва ли многие из них верили, что победители отдадут власть наследнику Наполеона. Большинство понимало: неизбежно возвращение Бурбонов. Никто из них этого не желал. Но… почти все надеялись, что будут прощены королём: они ведь нужны армии, а значит – Франции. Забегая вперёд, скажу: большинству, действительно, удастся неплохо устроиться и при новой (старой) власти. А тогда он ответил коротко и на удивление спокойно (чего ему стоило это спокойствие, знал только он сам): «Господа, успокойтесь! Ни вам, ни армии не придётся больше проливать кровь. Я согласен отречься. Я пытался принести счастье Франции, но не сумел. Я не хочу увеличивать ваши страдания».
Так что опасения тех русских офицеров, кто не верил, что Наполеон безропотно смирится с судьбой, оказались напрасны. Пока напрасны…
Не так уж радостна и безмятежна была и толпа, встречавшая победителей. Стояли в ней разные люди. Франсуа Рене Шатобриан потом напишет: «Татары вошли в Париж… Я видел, как они маршировали по бульварам. Потрясённый и помертвевший в душе, точно у меня вырвали моё французское имя, чтобы заменить его номером, под которым я буду отныне известен в рудниках Сибири…» И это тот самый Шатобриан, который совсем недавно приветствовал вторжение союзников во Францию, превозносил урождённых монархов и упрекал Наполеона, что тот «погубил наше будущее: приучил общество к безвольному подчинению, развратил нравственность»; который, сравнивая Наполеона с Джорджем Вашингтоном, утверждал, что Наполеона волнует только собственная слава, Вашингтона – свобода своего народа. Потому «республика Вашингтона живет, империя Наполеона рухнула. Вашингтон и Наполеон Бонапарт вышли из лона демократии: оба дети свободы, но первый остался ей верен, второй же её предал».
Во всех этих претензиях – немалая доля истины: Шатобриан был умным человеком. Но пройдёт время, и он вынужден будет написать о том, кого всю жизнь называл врагом: «Это Карл Великий и Александр Македонский, какими их изображали древние эпопеи. Этот фантастический герой и пребудет теперь, после смерти императора, единственно реальным…»
А пока – о торжественном входе союзников в Париж. Нет оснований не верить Этьену Паскье, который, в отличие от большинства мемуаристов, рассказывавших, какой бурей восторга встретили парижане появление победителей, писал: «Огромные толпы населения двинулись в то утро к тем пунктам, где должны были проходить иностранцы. Предместье Сен-Дени и бульвары кишели людьми: толпа эта была молчаливой, угрюмой и с беспокойством ожидала, как развернутся события… Благородный облик Александра, его приятные манеры и приветливость… произвели благоприятное впечатление: по мере того, как он продвигался по бульвару, в его честь раздалось несколько приветственных возгласов…»
Несколько? Но другие мемуаристы дружно пишут о всеобщем ликовании, о том, что приветствовал вчерашних неприятелей, неожиданно для них самих теперь называемых освободителями, весь Париж. Многих, в том числе и русских, переменчивость симпатий толпы, ещё недавно столь же восторженно приветствовавшей Наполеона, шокировала. Многие не скрывали презрения к легкомысленным французам.
Но переменчивость, способность сжигать то, чему поклонялись, и поклоняться тому, что сжигали, – свойство любой толпы, независимо от национальности, в том числе и русской (спасительно ли это свойство, постыдно ли – каждый решает для себя сам). К примеру, Гегель считал, что постыдно. Когда баварцы, казавшиеся самыми восторженными поклонниками Наполеона, переметнулись на сторону союзников, он написал: «В Нюрнберге простонародье приветствовало с диким ликованием вступление в город австрийцев… Более подлого умонастроения и поведения невозможно себе представить».
Среди русских, на которых переменчивость парижан произвела впечатление отталкивающее, был герой войны 1812 года Денис Васильевич Давыдов. Он воевал против Наполеона бесстрашно и самоотверженно, но отсутствием у жителей французской столицы чувства патриотизма и особенно их изменой Наполеону был искренне возмущён. У солдат Семёновского полка, несколько лет сражавшихся против Наполеона, казалось бы, не было причин его любить, но именно они не позволили роялистам 2 апреля разрушить Вандомскую колонну. Очень точно отношение этой части русских людей (на мой взгляд – лучшей) к тогдашним парижанам выразит позднее Михаил Юрьевич Лермонтов: «…в испуге не поняв позора своего, как женщина, ему вы изменили, и как рабы вы предали его…»
В это время вчерашний не только император, но и кумир французов (что далеко не всегда одно и то же) писал: «Так как союзные державы провозгласили, что император Наполеон есть единственное препятствие к установлению мира в Европе, то император Наполеон, верный своей присяге, заявляет о своей готовности отказаться от трона, покинуть Францию и даже отдать жизнь на благо страны, которое неотделимо от прав его сына, от прав императрицы-регентши и от поддержания законов империи».Денис Васильевич Давыдов Джордж Доу. «Денис Давыдов»
Уже позднее, после того как Наполеон подпишет окончательное отречение от престола, граф Александр Николаевич Самойлов, генерал-прокурор в отставке, напишет из Петербурга в Париж своему племяннику, прославленному герою войн против Наполеона, Николаю Николаевичу Раевскому (имя этого человека, полагаю, известно всякому, но, возможно, не все знают, что он отказался от графского титула, пожалованного Александром после сражения под Салтановкой; полагаю, над этим стоит задуматься, составляя собственное мнение о личности императора): «…Прежде езжали в Париж для того, чтобы повеселиться, а ныне пришли вы туда как победители и в то же время как благодетели ветреного французского народа. Куда девалось геройство. Возвышенность духа и великий характер, который присваивал человеку, от коего вся Европа трепетала? Выходит, что Наполеон не иное что был как отважный и счастливый разбойник. Ежели судить о нём и в то же время о Пугачёве, то, право, сей последний в равном с Наполеоном положении оказал больше его твёрдости…» Суждение, прямо скажем, неоднозначное. Что же, Наполеону не следовало отрекаться, следовало продолжать борьбу? Может быть, и так…
Но эта мысль возникнет позднее, а в первые дни после победы союзников толпы недавних обожателей Наполеона «волновались и кружились, давили друг друга, бросались под ноги лошадей государей, останавливали, осыпали поцелуями конскую сбрую, ноги обоих монархов и почти на плечах несли их до площади Людовика XV, где они остановились на углу бульвара… Площадь захлынула народом, едва оставались для прохода взводов места, охраняемые казаками. Цвет парижского общества, тысячи дам окружали и теснили со всех сторон государей, – писал Константин Николаевич Батюшков. – Войска проходили мимо с развёрнутыми знамёнами, с военною музыкою, с громом барабанов, в строгом порядке, посреди непрерывных и оглушающих криков народа. Русские более всех внушали энтузиазма: наружность всегда говорит в свою пользу, а рослые гренадеры, красивые мундиры, чистота, необыкновенная точность и правильность их движений, а более всего противоположность народной физиономии с фигурами австрийцев и пруссаков, обременённых походной амунициею, изумляла французов. Они не верили, чтоб северные варвары и людоеды были так красивы; они были вне себя от восхищения, когда почти каждый офицер русской гвардии удовлетворял их любопытству, мог с ними говорить; тогда как угрюмые немцы, ожесточённые противу французов, сердито отвечали на все вопросы: “Их канн нихт верстеен”».
Да, русские были на удивление красивы и доброжелательны. Но самый бурный восторг вызывал император Александр. Его сразу, не сговариваясь, стали называть Избавителем и Освободителем. Русский царь стал любимцем Парижа, тем более после одного своего неожиданного поступка.
А было вот что: в тот день, когда в столицу вошли союзные войска, французский сенат вынес постановление, которым лишил Наполеона престола. Александр был удовлетворён: «Человек, называвшийся моим союзником, напал на моё государство несправедливым образом, а посему я веду войну с ним, а не с Францией. Я друг французов. Настоящий ваш поступок, коим вы лишили престола Наполеона и его семейство, ещё более связует меня с вами… В доказательство прочной связи, которую я намерен заключить с вами, возвращаю всех французских пленных, находящихся в России». Эти слова российского государя были напечатаны в нескольких тысячах экземпляров и расклеены на стенах домов и на заборах, к ним от имени сената было добавлено: «Воздадим вечную благодарность за великодушнейший поступок, о котором летописи мира когда-либо упоминали. Император Всероссийский утешает двести тысяч семейств, даруя свободу несчастным французам, коих жребий войны предоставил во власть Его, и Его Величество ускоряет ту счастливую минуту, в которую мы увидим братьев, друзей и сыновей наших».
