Григорий Свирский - Ленинский тупик
Но следующее утро все в его жизни перевернуло. Дружки из московского горкома оглушили Игоря. Сообщили по строжайшему секрету. О «волынке», как они назвали расстрел рабочих в Новочеркасске. Произошло что-то, по представлению Игоря, и вовсе немыслимое. Рабочие о высоких ценах в магазинах и несправедливо низкой расценки их работ, о своей нищей зарплате, а в них за то — огонь на поражение?! Чистый Щедрин. Глуповцы, увидели пыль на дороге, кричали «Хлеб идет», а пришли каратели… Спецназ Кавказского военного округа, «Дикая дивизия» как его назвали. Выстрелила прямо с машин, в воздух. А на деревьях сидели дети. Посыпались оттуда горохом. Затем дали залп и по толпе… Новочеркасск в крови.
Давний, ужаснувший Игоря хрип Ермака о том, как власть на Руси регулирует зарплату. Чтоб «работяге» всегда до получки десятки не хватало… Чтоб он головы поднять не мог». Этот страшный хрип вдруг зазвучал в его ушах — точно вчера был этот разговор. И, главное, свои безголовые мальчишеские возражения Ермаку: «Чтоб стреляли в нашу Нюру за новые «профсоюзные нормы»? «Кровавое воскресенье — сегодня, в шестьдесят втором?! Дорогой, Сергей Сергеевич. Фантастика это! Хрущ, может, вы и правы, — самонадеянный зарвавшийся деревенский простачок, а то и дурачок, полный благих намерений, но — не злодей…»
Воспомнание мучило его, как острая боль, от которой не уйдешь.
Игорь обвел глазами свою новую аспирантскую комнатку в университетском общежитии, словно в ней и заключался ответ. Взглянул в ошеломлении на Москву со своего двадцать второго этажа. На слепящую Москва-реку. И точно в голове просветлело. Расстрел своих рабочих перестал быть архивной пылью или «новостью» исторических публикаций, изданных за рубежом и потому порой вызывавших сомнения. Расстрел своих рабочих стал страшной сегодняшней явью… Господи Боже мой, а я спорил с Ермаком!.
«Все дороги ведут….» на всех московских перекрестках лгали хрущевские слова. Не в коммунизм они вели…. Зверский расстрел своих рабочих — это фашизм. И ничто иное… Академик Иван Павлов еще в 1934 написал в своем письме в ЦК:
«Вы сеете по культурному миру не революцию. А с огромным успехом фашизм. До вашей революции фашизма не было».
Считалось, свихнулся знаменитый академик на старости лет… И мы, щенки, в это верили.
Но в Университете какой уж год шепчутся, что и академик Ландау, гениальный физик а не отнюдь «выживший из ума старик» когда-то неосторжно высказался, что с октября 1917 у нас «сформировалось фашистское государство». И сказал даже неслыханное, что «Ленин был первым фашистом…»
Гения тут же потащили на Лубянку; по счастью, ученые всего мира вступились за него, вырвали из тюряги. Правда, затем на него наехал тяжелый грузовик, и он, тяжело заболев, умер: Лубянка свое дело знает…
Нас, простых людей, естественно не спасло бы ничего. Сгноили бы на каторге.
Теперь даже такому правоверному дураку, как я, очевидно, что гении, хоть они порой и с «закрутом». Но — всегда правы.
В конце-то концов, Ленинский проспект разве Ермаков начал?!
Его тянули с октября 1917, когда началось… брат на брата, Отстреливали «классово чуждых» как дичь. А Гулаг?!
Мишка Гринберг, помнится, ляпнул в коридоре факультета, что советская власть давно почила в бозе… Сколько мне пришлось умолять помощников Хруща, чтоб Мишка не угодил в Мордовию… Уймут ли когда бандитов? Ведь наши историки давно все подсчитали, их за правду и раскидали по тюрьмам и ссылкам. Если б не возник в голове Ильича этот, фигурально выражаясь, «Ленинский проспект», ныне жили бы в России-матушке как они подсчитали, 350.миллионов счастливых людей. А сколько теперь осталось?.. Ведь расстреливали не только мифических «врагов народа», но и не родившихся от них детей.
… Нестерпимо захотелось снова повидаться с Ермаком. Повиниться за то, что тогда его рискованные откровения всерьез не принял. Твердил «Хрущ — не злодей!» Не злодей пока его кресло не пошатнули. Да и не пошатнули еще. Работяги свои честно заработанные деньги попытались отбрать у сиятельных воров. И в ответ-залп… Бандиты! Сталинское отродье! И конца им нет…
На другое утро Игорь Иванович потащился на своем видавшем виды «Москвиче» в Заречье. Провел весь день с Ермаковым, который веселил его своими «заграничными рассказами». Как строят ТАМ, и как у нас, оборванцев.
…. Ермаков поставил, «со свиданьицем» на стол два стакана, налил водки.
Не стал пить Игорь. Не такой сегодня день, Сергей Сергеевич!. Тут нужна свежая голова.
На свежую голову и услышал. «Ваше поколенние туго спеленали еще при рождении. Осмысленно и твердо решили превратить в быдло. Многих и превратили… Ты, на мой взгляд, только на стройке распеленался, засучил ножками… Исполать тебе…»
К вечеру собрался уезжать, все еще чинили кран. Игорь познакомился с крановщиком уникального крана — рыжего веснушчатого парня с входившей тогда в моду косичкой. «Я молодожен, — сказал тот застенчиво, — моей жене косичка нравится». Отработал молодожен свою смену, попытался уйти — Ермаков не позволил….
Игорь решил выручить молодожена. А заодно и «тряхнуть стариной». Огнежка засомневалась, кран новый, справится ли? «Летчикам после отпуска дают «провозные. Учат».
Ермаков усмехнулся «Крановщик от земли не оторвется».. Не хотел огорчать Игоря Иваныча отказом. Поколебавшись, дозволил.
Спросил только, перестала ли болеть у Игоря поясница, застуженная на старом кране. Позвонил куда надо, принесли Игорю Ивановичу новенький, прямо со склада, рабочий комбинезон. Материал плотный, отнюдь не свадебный, а пахнет будто духами. Бирки заграничные. «Это тебе в подарок…»
Со всех отделов треста женщины потянулись, осмотрели ермаковского друга со всех сторон. «С Богом!» — напутствовали, и Игорь — поднялся на кран.
Прибыла еще одна «аварийка», и тоже уехала ни с чем. Оказалось, поскольку кран показательный, запасные части еще не выписаны… Прилаживайте какие есть! — приказали.
«И это в последний-то час работы. И темнеет скоро. Не ослабело бы внимание Игоря!», мелькнуло опасливо. «Не дай Бог, тут такое начнется!» — Огнежка почувствствовала, все в ней закипает. «Мамочкина кровь бушует» — восклицал в такие минуты Ермаков.
Настороженная, в крайнем раздражении, Огнежка прыгнула, как кошка на дерево, на железную перекладину башенного крана.
Вот и лестница. Отвесная. Как будто из глубокого колодца.
Огнежка начала взбираться вверх; железные перекладины обжигали руки, ладони от ржавчины побурели.
Огнежка глянула вниз — и уцепилась что есть силы за перекладины. Прижалась к ним всем телом.
Скоро будка?
Ей начало казаться, что кран накреняется. Падает.
Она зажмурилась. Но тут же поняла, что это прошла над ней стрела башенного крана. Из-за спины выплывали бетонные чушки противовеса.
Все! Пошла работа! Положат последний ригель и — все! Обошлось…Говорил же Ермак: прораб без риска — не прораб…
Ветер рвал полы полурасстегнутого реглана. Застекленная будка крановщика раскачивалась, как уличный фонарь…
«Не работа здесь… испытание…»
Огнежка поднималась все медленнее, поглядывая наверх и удивляясь своей горячности.
Наконец она добралась до железного круга в затвердевшем, как корка, тавоте. С блестевшими, отполированными зубьями. «Круг катания»…. Запах от круга, как от паровозных колес, острый, щекочущий ноздри.
Держась за металлические стойки, чтобы ее не сдул взъяренный ветер, Огнежка вскарабкалась на крошечную площадку, над кругом катания.
И поразилась своему спокойствию. Конечно, она отходчива. Это известно. Но настолько!.. Надо сказать отцу. Как только она вспылит, ее надо гнать на кран. Бегом. Незаменимый способ излечения таких психов, как она.
Узкая дверца будочки с приколоченной вместо стекла фанеркой была рядом. Протяни руку, открой.
«Поругаться с Игорьком успею и на земле…»
Перехватываясь обеими руками, от распорки к распорке, Огнежка протиснулась по маленькой лесенке на самый верх башенного крана. Кабина с желтоватыми, точно слюдяными, окнами осталась внизу. Огнежка переступила по скользкой швеллерной балке, как по канату. Кажется, выше уж некуда.
Держась за металлическую ограду, она остановилась у стрелы, по которой взад-вперед сновала на железных колесиках каретка.
Половина Москвы под ногами от излучины слепящей Москвы — реки до дальнего леска.
Переворошенная бульдозерами глина на буграх походила на желтые клочья пены, расплесканной после постирушки.
В Москве, представлялось Огнежке, происходит генеральная приборка — они, строители, взяли огромную метлу да смели деревянные домишки, избы, сараи в одну кучу. Чтоб удобнее сносить.
Дороги по-прежнему отскабливались от глины десятками бульдозеров, укреплялись.
