Анджей Чехович - Семь трудных лет
В течение недели или даже десяти дней я уезжал по утрам в Нюрнберг и возвращался в лагерь после полудня или вечером. Однажды, когда я возвратился в Цирндорф, мне встретился господин Б. Он пригласил меня к себе.
— С удовольствием выпил бы с вами пива, — сказал он. — Может, зайдете ко мне, так, по-приятельски, а не по службе…
Я пошел к нему. Господин Б был разговорчив. Рассказал мне о какой-то выходке югославов, которые вопреки запрещению ловили рыбу в частном водоеме (я уже знал эти примитивные психологические уловки), а потом перевел разговор на университет. Сначала он делал вид, что его интересует система устройства на работу выпускников. Потом вдруг спросил:
— Много ваших товарищей во время учебы иди сразу после ее окончания пошло работать, например, в МВД?
— Не знаю, — ответил я равнодушно. — Такими вещами мало кто хвалится, а те, которые хвалятся, не всегда говорят правду.
— А вы, случайно, не помните, кто этим хвалился? — напирал господин Б.
— Из тех, кого знаю, пожалуй, никто…
— Пан Чехович, у вас ведь есть сестра. Может быть, на такую работу поступили знакомые вашей сестры?
— Откуда я могу об этом знать?
— Ведь вы можете ее об этом спросить.
— Как?
— Способ найдется. Не хочу вас ни к чему принуждать, но вы хорошо, очень хорошо подумайте. Я вам даю две недели.
В период, когда шли допросы, я был переведен из «транзита» в нормальное лагерное помещение, то есть в несколько меньшую комнату, где жили шесть-семь мужчин. Число проживавших в комнате постоянно изменялось, так как все искали более теплого угла. Я тоже вскоре перебрался в очень маленькую комнату под самой крышей. Еще до меня там поселился Богумил Анелек, мясник по профессии, который, однако, последнее время перед бегством из Польши работал в системе охраны промышленных предприятий в Варшаве. Пан Анелек умел всюду удобно устроиться. В своей комнате, вмещавшей только две кровати, он установил вопреки инструкциям два электрических устройства, выполнявших роль нагревательных приборов. В то время как все вокруг целый день буквально лязгали зубами от холода, мы жили в тепле. Я вообще не ощущал холода и даже не заметил, как наступил декабрь.
Очевидно, не только пану Анелеку пришла мысль обогревать помещение, так как лагерные власти заметили, что счетчики крутятся быстрее, чем обычно. Тогда они стали устраивать неожиданные проверки помещений. Среди ночи в здание врывались стражники, крича: «Raus! Raus!»[2] — выгоняли всех в одном белье в холодные коридоры с каменными полами и перерывали наши вещи в комнатах. Не знаю, искали ли они только электрические приборы и обогреватели. Во всяком случае, пану Анелеку повезло. Наших электропечек не обнаружили.
Однако счастье не всегда ему сопутствовало. Пан Анелек влюбился, быть может со взаимностью, в пани Розу Дворничак. Насколько я помню, пани Роза была краковянкой, а ее брат жил в Швеции. К этому брату она ездила несколько раз, но что-то у нее там в Швеции но выходило, и она возвращалась в Польшу. Весьма неясным образом она убежала из Польши через Чехословакию в ФРГ, заявив, что просит политического убежища. Попала в Цирндорф, где очень долго ее прошения не рассматривали. Этот метод использовался во многих случаях. Людей здесь часто держали в состоянии неопределенности. Пани Роза в отчаянии (а может быть, только из желания обратить на себя внимание и ускорить решение властей) пыталась совершить самоубийство. Она проглотила большую дозу снотворного и, пожалуй, уже не пробудилась бы, если бы не вмешательство жителей лагеря. Немецкая администрация, своевременно получившая сигнал тревоги, совсем не собиралась вызывать «скорую помощь» или врача. Тогда в лагере начался настоящий бунт. Еще немного — и все более возбуждавшиеся обитатели лагеря избили бы портье и охранников, которые не хотели подпустить их к телефону. Испуганный персонал капитулировал, приехала «скорая помощь», и пани Роза на неделю попала в больницу. Когда, однако, она возвратилась в лагерь, о предоставлении ей убежища не было и речи.
Тогда пани Роза начала рассказывать, что она якобы работник польской разведки, которая направила ее с секретной миссией сначала в Швецию, а потом в ФРГ. Она согласилась выполнить это задание только для того, чтобы выехать из Польши. Однако она не хочет выполнять задание, что, разумеется, закрывает ей обратный путь на родину, поскольку там ее ждет тюрьма. Господин Б и его коллеги по профессии живо заинтересовались этими рассказами. Так или иначе, звучали они необычно. Однако после длительных бесед они пришли к выводу, что Роза Дворничак лжет и, следовательно, тем более не заслуживает получения политического убежища.
Тогда в атаку ринулся влюбленный пан Анелек. Он сам явился к господину Б и категорически заявил, что его подруга наверняка работник польской разведки. За это он ручается, поскольку он, Богумил Анелек, также является работником разведки, специально направленным в ФРГ, чтобы на месте проверить, как выполняет свое задание пани Роза.
Дело разрослось. Им в конце концов заинтересовались американцы. Пана Богумила увезли во Франкфурт-на-Майне. В течение двух месяцев, как он мне рассказывал, Анелек жил в роскошной вилле, ел досыта три раза в день, ежедневно принимал горячую ванну. О самих допросах говорил весьма туманно. Из его рассказов я понял, что беседовали с ним психологи и психиатры, что описываемые им картинки, которыми пользовались в ходе исследований, были тестами. Американцы использовали также детектор лжи, но он якобы справился даже и с этой машиной. В стремлении представить себя работником разведки пан Анелек был очень забавен.
Обособленную, вначале сплоченную группу составляли так называемые «турки». Это были поляки, участники туристической поездки, которые в 1963 году поплыли на теплоходе «Победа» по Черному и Средиземному морям вокруг Европы. В Стамбуле они не вернулись на теплоход и попросили политического убежища. Ими занялись американцы и привезли самолетом в Цирндорф. Среди «турков» больше всех задирала нос некая дантистка. Эта особа убежала не столько из Польши, сколько от мужа. Она отправилась в путешествие с зубным техником, с которым еще на родине поддерживала не только профессиональные контакты. Эта пара воображала, что в «свободном мире» легко устроиться. Дантистка очень плохо переносила Цирндорф и царившие в нем обычаи. Особенно она страдала, когда ее допрашивали американцы. С возмущением она комментировала их обычаи — класть ноги на стол, курить сигареты и жевать резинку в ее присутствии. А больше всего ее раздражал тот факт, что они пренебрежительно не замечали в ней дамы и красивой женщины, какой она себя считала. Ее техник легче переносил лагерные условия. Над ним подшучивали, за то что он любил при различных оказиях начинать фразу со слов: «Мы, врачи…»
Когда сегодня я думаю о людях, которых встретил в Цирндорфе, они невольно вызывают у меня сочувствие. Я знаю, что они его не заслуживают, но верно и то, что не каждый из них был дрянью, хотя с точки зрения морали они достойны осуждения. Часть этих людей — жертвы рассказов о Западе, сияющем неоновой рекламой, забитом автомобилями, магазинами с богатым ассортиментом роскошных товаров, каких не встретишь у нас даже в комиссионках. Такие описания Запада попадаются в наших журналах, являются фоном импортируемых в страну фильмов. Западные радиостанции, особенно «Свободная Европа», подсовывают слушателям заманчивую картину благополучия и сытости, формируют поверхностное представление о капиталистическом мире и обещают каждому беглецу из Польши сказочное будущее. Достаточно, мол, оказаться на Рейне, Сене, Темзе или Гудзоне, чтобы стать владельцем автомобиля, виллы с садом и гардеробов, заполненных роскошными нарядами. Простаки, несмотря ни на что, дают себя соблазнить мнимой доступностью «сладкой жизни» — и оказываются в Цирндорфе. Соприкосновение с лагерной действительностью становится для этих людей тяжелым потрясением.
В Цирндорфе каждый обитатель, если он не хочет лишиться карточек на суп и хлеб, должен раз в неделю подметать коридоры и мыть до снежной белизны грязные туалеты. Во время раздачи обеденных порций не раз можно было услышать, как кухарки, размахивая тряпками, покрикивали:
— Вы, грязные иностранцы…
Насколько я знаю, лагерь в Цирндорфе не считается худшим. Те, которые прошли через подобные лагеря в Италии или Австралии, вынесли оттуда еще более мрачные воспоминания.
В Цирндорфе и подобных ему лагерях в капиталистических странах Европы живут надеждой на получение политического убежища, что дает определенные шансы на эмиграцию в США, Канаду или Австралию. В этих странах легче встретить более удачливых земляков, с помощью которых человек — как он думает, не желая потерять остатки веры в будущее, — через десять — пятнадцать лет тяжелой работы сможет стать на ноги. Получить право на политическое убежище, однако, нелегко, а заокеанские страны не слишком охотно впускают эмигрантов, не получивших этого права. Будущее таких людей безнадежно, они могут рассчитывать только на какое-либо исключительно благоприятное стечение обстоятельств.
