Анджей Чехович - Семь трудных лет
Шеремета поделился со мной хлебом. Его друг угостил маргарином. Во время еды Шеремета продолжал свои лагерные наставления:
— Завтрак ты уже видел. На обед будет холерный гитлеровский «ейнтопф». Это такая похлебка — жижа, в которой чуть-чуть мяса и немного побольше картошки. Тебе сунут еще полкилограмма хлеба, кусочек маргарина и иногда ломтик мармелада. Хлеб — это завтрак и ужин. Чтобы не ходил без денег, получаешь еще 26 марок в месяц наличными и живешь как господин. С голоду не умрешь, но ожирения сердца не будет. Неважные дела, братишка…
В Центре меня предупреждали, что лагерь в Цирндорфе не напоминает дом отдыха, однако здесь оказалось хуже, чем я предполагал. «Только бы этот кошмар ие продолжался слишком долго», — думал я, не в силах приспособиться к существующим там условиям. Задание, которое я должен был выполнять, требовало, однако, чтобы я прошел через этот этап нормального пути беженца. С этим надо было считаться.
Шеремета уговаривал меня:
— Не будь фраером и возвращайся домой, в Польшу.
— Уже не могу, — твердил я, а он убеждал меня:
— Ты молодой и образованный. В Польше тебе может стать порой тяжело. Может случиться, что тебя кто-то обидит, но в конце концов так или иначе ты завоюешь уважение людей. А здесь что ты найдешь?
— Может, разбогатею, — возражал я.
— Немного денег, может, и заработаешь, но ценой лишений, если только не погибнешь и не дашь сгноить себя в течение первых пятнадцати лет. Нас гноили и гноят, но мы и сейчас ничего не имеем. Мотай домой, пока у тебя паспорт в кармане!
Через три часа паспорта у меня уже не было. У меня его забрали в администрации лагеря и дали взамен обходной лист. С этим «бегунком» я начал путешествовать из комнаты в комнату. Сперва побывал у фотографа. Он сделал мне фотографии анфас и в профиль, причем на шее у меня была табличка с номером. Не помню уже этого номера, но заметил, что он был четырехзначный. Потом у меня взяли отпечатки пальцев. После таких процедур человек сразу же начинает чувствовать себя преступником. Это впечатление усугублялось еще тем, как со мной обращались. Я видел, что на всех обитателей лагеря здесь покрикивают и каждый должен терпеть разные унижения. В первый день, однако, меня охватило легкое беспокойство, так как я подумал, что эта грубость представителей лагерных властей объясняется тем, что они каким-то неизвестным мне образом узнали, кем я в действительности являюсь, и поэтому не хотят рассматривать меня как обычного беженца, которого привели сюда сказки о сладкой жизни на Западе.
После выполнения всех вступительных формальностей я должен был подвергнуться допросу.
— Из всех допрашивающих в Цирндорфе самым важным и самым страшным является господин Б, — объяснял мне Шеремета и другие поляки, с которыми я вскоре познакомился. Мне не известно, знал ли кто-нибудь из обитателей лагеря его фамилию и служебное положение. Называли его господином Б, так как, закончив серию своих допросов, разумеется очень детальных, он ставил в соответствующую клеточку обходного листа маленькую печать с буквой Б.
В дверь комнаты господина Б я постучал в первый же день, когда мне вручили обходной лист. Коренастый мужчина в толстых очках на курносом носу, увидев меня, заговорил по-сербски. Скорее всего, его дезориентировали мои вьющиеся волосы и темные глаза. Пришлось ответить ему по-немецки:
— Я поляк.
Господин Б тотчас же перешел на польский язык:
— Сегодня я должен принять еще несколько человек. Прошу прийти завтра в десять часов.
Этот немец напоминал бульдога (про себя я так и назвал его). Сидел он в большой, светлой, хорошо меблированной комнате. Украшали ее прекрасно ухоженные растения в больших горшках. В их тени стояла радиола. Пол был покрыт цветным ковром.
Мне кажется, что господин Б для каждого допрашиваемого заводил новую тетрадь, по формату похожую на наши школьные, продаваемые в писчебумажных магазинах. Записывал он много, быстро и подробно. За время бесед со мною он исписал почти всю тетрадь. Наши встречи продолжались более недели, и каждая беседа занимала не меньше двух часов, а были и такие, которые тянулись часов по шесть.
Господин Б не скрывал, что является работником разведки ФРГ. Любил хвастаться всеведением этой разведки, а при этом немного и собственной мудростью. Вставлял в разговор ни с того ни с сего такие фразы:
— Германская разведка работает настолько хорошо, что для нее не является секретом, что сегодня на завтрак ел ваш Гомулка…
Или:
— Когда в ваших магазинах в Варшаве утром не хватает мяса, мы об этом внаем уже после полудня.
В другой раз:
— Ваша «беспека»[1] прислала нам сюда инженера. Должен был заниматься у нас экономической разведкой. Мы знали, кто он такой, хотя он и не признался, с какой целью прибыл. Решили наблюдать за ним. Установили, что он не занимается шпионской деятельностью… На запросы из Варшавы не отвечал. Однажды мы заметили, что не только мы наблюдаем за ним. Ему грозила смертельная опасность. «Беспека» ликвидировала бы его, ибо ни одна разведка не цацкается с предателями. В последний момент мы спасли ему жизнь. Если бы он рассказал о себе раньше, мы смогли бы обеспечить ему защиту. А так он мог только благодарить провидение, что мы оказались более быстрыми…
Такие и подобные им басни служили господину Б вступлением к угрозам:
— Советую вам говорить правду, ибо у нас всегда найдется средство обнаружить обман.
Хотя господин Б и угрожал, но все же чаще он старался быть милым и любезным, чем отличался от большинства служащих, с которыми я столкнулся в Цирндорфе. Желая склонить меня к искренности, он и сам временами откровенничал.
Выше я уже упоминал, что в Центре меня подготовили к допросам. Прошел я там также и подготовку, которую можно назвать закалкой против всякого рода психологического давления, против простых и изощренных приемов, которые использует полиция различных стран, чтобы вырвать признание в ходе следствия. Мне думается, что я хорошо выполнял инструкции.
Первый вопрос был таков:
— Почему вы не попросили убежища в Великобритании?
Я ответил:
— Британцы не предоставляют убежище тем гражданам социалистических стран, которые покинули страну легально, имея заграничный паспорт. Но в любом случае, имея выбор между Объединенным королевством и ФРГ, я выбрал бы Федеративную Республику, так как знаю немецкий язык. Немецкая культура мне более близка, не случайно я поступил на факультет германистики…
Господин Б легко проглотил мой ответ, подобно тому, как девушка, привыкшая к лести, принимает комплименты.
Посыпались вопросы, целью которых было установить причины, по которым я решил остаться на Западе и просить политического убежища в ФРГ. Я повторил то, что говорил в Кельне. Мои ответы вызвали дальнейшие вопросы, которые я назвал бы биографическими. Господин Б тщательно интересовался моими ближайшими и дальними родственниками. Он хотел знать, чем занимались родители, тетки и дядья до войны, во время войны, что делали и где жили с конца войны до настоящего времени. Я сразу понял, что больше всего его заинтересовало мое пребывание в Казахстане. Он пожалел, что мне тогда было слишком мало лет и, следовательно, он немного смог от меня услышать о казахстанских заводах, колхозах и совхозах. Более подробно он интересовался также периодом, когда я вместе с родителями жил в Гливицком повяте. Он вновь расспрашивал о предприятиях, об отношениях между местным населением и поляками, которые поселились в Силезии после 1945 года. Когда мы дошли до периода моей учебы, больше всего внимания он уделил военной подготовке и воинской части, где я проходил учебные сборы.
Таким приблизительно было начало наших бесед. Позже господин Б действовал более систематически. Он разработал себе схему допроса и последовательно придерживался определенных групп вопросов. Он сконцентрировал свое внимание на четырех темах: Варшавский университет, военные занятия, пребывание в Казахстане и Гливицкий повят. Сосредоточившись на них, он хотел добиться не столько «прорыва моей обороны», сколько определить, заслуживаю ли я получения убежища. По каждой из тем он задавал сотни вопросов. Некоторые повторял по нескольку раз под предлогом того, что забыл ответы. Он старался также захватить меня врасплох. Разговаривали мы, например, о моем пребывании в Казахстане во время войны, и вдруг внезапно он спрашивал:
— Как звали вашего командира роты, когда вы были на военной подготовке в Щецине?
Я называл фамилию, а господин Б снова:
— Это действительно та самая фамилия, которую вы называли мне раньше?
— Думаю, что не ошибся…
— Ах, да. Однако вернемся к делу. В каком колхозе работала ваша мать в 1945 году?
И снова мы беседовали о моем пребывании в Казахстане, о работе моей матери в животноводческой бригаде. Так пролетали час за часом, день за днем.
