Вадим Роговин - 1937
Валентин Ольберг, как говорилось на февральско-мартовском пленуме, «был известен органам НКВД уже в 1931 году». Более того — в распоряжении «органов» находились переданные в том же году зарубежным агентом ГПУ письма Троцкого к Ольбергу [42]. Тот факт, что Ольберг после всего этого не был арестован, может быть объяснён только тем, что ОГПУ рассматривало его как весьма ценного агента и надеялось на его более тесное внедрение в окружение Троцкого.
После первых допросов В. Ольберг направил заявление следователю, в котором писал: «Я, кажется, могу оговорить себя и сделать всё, лишь бы положить конец мукам. Но я явно не в силах возвести на самого себя поклёп и сказать заведомую ложь, т. е. что я троцкист, эмиссар Троцкого и т. д.» [43]. Однако уже спустя месяц Ольберг «признался» в том, что прибыл из-за границы с заданием Троцкого и завербовал в террористическую организацию многих преподавателей и студентов Горьковского пединститута. Все названные им лица были привезены в Москву и 3 октября 1936 года были расстреляны.
На февральско-мартовском пленуме Ежов датировал начало следствия по делу «объединённого троцкистско-зиновьевского центра» декабрём 1935 года. В начале 1936 года это дело «стало понемножку разворачиваться, затем материалы первые поступили [из НКВД] в ЦК». Однако Молчанов, непосредственно отвечавший за ведение дел троцкистов, считал Ольберга «эмиссаром-одиночкой». Поэтому он собирался провести суд над Ольбергом и на этом завершить данное дело [44].
Несколько позже Ягода и Молчанов сочли, что будет достаточно «связать» Ольберга с И. Н. Смирновым, доставленным в апреле 1936 года из политизолятора во внутреннюю тюрьму ГПУ. По словам Агранова, Молчанов хотел «закончить следствие ещё в апреле 1936 г., доказывая, что вскрытая террористическая группа Шемелева — Ольберга — Сафоновой, связанная с И. Н. Смирновым, и является всесоюзным троцкистским центром и что со вскрытием этого центра действующий троцкистский актив уже ликвидирован. Ягода, а затем и Молчанов утверждали вместе с тем, что лично Троцкий безусловно никакой непосредственной связи с представителями троцкистского центра в СССР не имел» [45].
Узнав о такой позиции Молчанова и Ягоды, Сталин «учуял в этом [деле] что-то неладное и дал указание продолжать его». Во исполнение этого указания Ежов устроил встречу с Аграновым, носившую конспиративный от Ягоды и Молчанова характер («Я вызвал Агранова к себе на дачу в выходной день под видом того, чтобы погулять»). На этой встрече Ежов передал Агранову «указания т. Сталина на ошибки, допущенные следствием по делу троцкистов, и поручил принять меры к тому, чтобы вскрыть подлинный троцкистский центр, выявить до конца ещё не вскрытую террористическую банду и личную роль Троцкого во всём этом деле». Ежов назвал Агранову имена «прямых кадровиков Троцкого», прежде всего Дрейцера. «После долгого разговора, довольно конкретного так и порешили — он [Агранов] пошёл в Московскую область (т. е. в УНКВД по Московской области.— В. Р.) и вместе с москвичами они взяли Дрейцера и сразу же прорвалось» [46].
Дрейцер был доставлен в мае во внутреннюю тюрьму НКВД из Челябинской области, где он работал заместителем директора завода «Магнезит». Вслед за ним был арестован бывший заведующий секретариатом Зиновьева Пикель. Они были переданы следователю Радзивиловскому, по словам которого, «исключительно тяжёлая работа в течение трёх недель над Дрейцером и Пикелем привела к тому, что они начали давать показания» [47]. Однако эти показания Ягода считал явной выдумкой. На протоколах допросов Дрейцера, где говорилось о получении последним террористических директив от Троцкого, он писал: «неверно», «чепуха», «ерунда», «не может быть» [48].
Из этих же посылок Ягода исходил в своём сообщении о «троцкистском заговоре» на июньском (1936 год) пленуме ЦК, где он категорически отрицал связь «террористического центра» с Троцким. Выступивший на пленуме Сталин «восполнил» эти «пробелы» доклада Ягоды. Вспоминая об этом выступлении, Ежов на февральско-мартовском пленуме говорил: «Я чувствую, что в аппарате [НКВД] что-то пружинит с Троцким, а т. Сталину яснее ясного было. Из выступления т. Сталина прямо был поставлен вопрос, что тут рука Троцкого, надо ловить его за руку» [49].
19 июня Ягода и Вышинский представили Сталину список из 82 троцкистов, которых они считали возможным привлечь к суду как участников террористической деятельности. Однако Сталин потребовал объединить троцкистов с зиновьевцами и подготовить соответствующий открытый процесс.
После этого было возобновлено завершённое в мае следствие по делу Ольберга, от которого теперь были получены показания о его связях с гестапо. Аналогичные показания были получены от арестованных в июне четырёх других политэмигрантов.
В середине июля в Москву для переследствия были привезены из политизолятора Зиновьев и Каменев. К этому времени Зиновьев, проведший полтора года в тюрьме, находился в состоянии глубокой депрессии и деморализованности. Начиная с весны 1935 года, он неоднократно обращался с письмами к Сталину, в которых, в частности, говорилось: «В моей душе горит одно желание: доказать Вам, что я больше не враг. Нет того требования, которого я не исполнил бы, чтобы доказать это… Я дохожу до того, что подолгу пристально гляжу на Ваш и других членов Политбюро портреты в газетах с мыслью: родные, загляните же в мою душу, неужели же Вы не видите, что я не враг Ваш больше, что я Ваш душой и телом, что я понял всё, что я готов сделать всё, чтобы заслужить прощение, снисхождение». 10 июля 1935 года Зиновьев обратился к руководству НКВД с просьбой перевести его в концлагерь «с возможностью работы и передвижения», поскольку ему казалось, что только там он «хоть некоторое время мог бы протянуть».
О том, насколько Зиновьев не понимал смысла происходящего, свидетельствует его письмо Сталину, посланное 12 июля 1936 года из московской тюрьмы. В нём Зиновьев обращался с «горячей просьбой»: издать его книгу воспоминаний, написанную в политизоляторе, и помочь его семье, особенно сыну, которого он называл «талантливым марксистом, с жилкой ученого» [50].
С 1935 года Сталину удалось посеять взаимную неприязнь между Зиновьевым и Каменевым. О стойком недоброжелательном отношении к Зиновьеву, которое возникло у Каменева, свидетельствует его переписка с женой Т. Глебовой, остававшейся на свободе. В письме от 12 ноября 1935 года Глебова, исключённая из партии за «потерю партийной бдительности», упрекала мужа, находившегося в политизоляторе, в том, что она «оказалась обманщицей перед партией», поскольку до процесса «Московского центра» ручалась «своей партийной жизнью и честью» за «безусловную непричастность» Каменева «к какой бы то ни было политической антипартийной связи с зиновьевцами». В это письмо, подлежащее обязательной перлюстрации, Глебова включила косвенный донос на Зиновьева, выражая раскаяние по поводу того, что, «слыша летом 1932 года хныкание Зиновьева и даже его контрреволюционную фразу о неправильности руководства колхозным движением, не поступила по-партийному (т. е. не донесла на Зиновьева.— В. Р.), а выразила своё возмущение лишь тебе». В письме Глебовой рассказывалось и о том, что их семилетний сын, случайно найдя игру, подаренную ему Зиновьевым, «буквально затрясся и побледнел: „Я выброшу её, ведь её подарил мне ненавистный человек“. А он летом гораздо больше видел их (Зиновьева и его жену.— В. Р.), чем нас, и любил их».
В ответном письме Каменев писал, что Зиновьев и его жена — «для меня мертвые люди, как и для Велика, они мне „ненавистны“ и, вероятно, с большим основанием» [51].
В ходе переследствия Зиновьев и Каменев были вновь объединены Сталиным и поставлены перед необходимостью принять общее решение. Вначале они решительно отвергали предъявленные им обвинения. Особенно мужественно вёл себя Каменев, который заявил допрашивавшему его начальнику экономического отдела ГУГБ (Главного управления госбезопасности) НКВД Миронову: «Вы наблюдаете сейчас термидор в чистом виде. Французская революция преподала нам хороший урок, но мы не сумели воспользоваться им. Мы не знали, как уберечь нашу революцию от термидора. Именно в этом — наша главная ошибка, за которую история нас осудит». Когда Каменеву было предъявлено показание о конспиративной встрече на его квартире с Рейнгольдом, Каменев заявил: из дневника круглосуточного наружного наблюдения, которое велось за его квартирой, и из допроса сотрудника ОГПУ, который неотлучно находился на ней под видом охранника, легко установить, что Рейнгольд ни разу не посещал его. Наконец, Каменев пригрозил Миронову, что в случае дальнейших провокаций он потребует вызвать на суд Медведя и других бывших руководителей ленинградского УНКВД и сам задаст им вопросы об обстоятельствах убийства Кирова [52].
